можем отвергнуть общий контур предания, саму идею, согласно которой Иисус был апокалиптическим пророком; в этом случае источники наши скудны и цинизм цветет буйным цветом. Или же мы можем сделать вывод о том, что представление Иисуса о замысле Божьем было некоей разновидностью апокалиптической эсхатологии – и в этом случае источники наши, быть может, вовсе не ведут в тупик и нам незачем прекращать работу. Какая же возможность вероятнее?

Быть может, кто-нибудь скажет, что на этой стадии необходимо провести историко-критическую работу и определить, какие из вышеперечисленных преданий восходят к Иисусу, а какие – к Древней Церкви! Именно так большинство из нас обычно и поступает. Однако задачу эту, судя по явной разнице итогов у разных исследователей, выполнить не так-то просто – и в любом случае, никакой необходимости в ней нет. Мы вполне можем ответить на вопрос, не вынося вердикт о том, принадлежит ли Иисусу то или другое речение. Дело в том, что целый ряд общих соображений подводит нас к принятию апокалиптического портрета Иисуса, представленного у синоптиков. К сожалению, здесь я не смогу подробно рассмотреть их все. Объем статьи позволяет мне лишь наметить линии рассуждений, каждое из которых необходимо развить и защитить от возможных возражений:

1. Многие ранние христиане верили, что эсхатологические события близки (ср. Деян 3:19–21, Рим 13:11, 1 Кор 16:22, Евр 10:37, Иак 5:8, 1 Пет 4:17, Откр 22:20). Древность их взглядов удостоверяет арамейское выражение µαράνἀ θά = («Гряди, Господи!» – 1 Кор 16:22, Дид 10:6)[562], а также и то, что древнейший дошедший до нас христианский текст, Первое послание к Фессалоникийцам, полон эсхатологических ожиданий (1 Фес 1:10; 3:13; 4:13 – 5:11, 23).

Вскоре после служения Иисуса мы встречаем у его последователей Naherwartung; знаем и то, что Иисус ассоциировал себя с Иоанном Крестителем, в чьих публичных выступлениях, если верить синоптическим Евангелиям, звучали отсылки к эсхатологическому суду, понимаемому как близкий и неизбежный (Мф 3:7–10, 11–12 = Лк 3:7–9, 15–18). И в самом деле: Иисус, по всей видимости, принял от Иоанна крещение – действие, представляющее собой некий богословский «гриф утверждения»; и предание рассказывает, что он открыто поддерживал служение Иоанна (Мф 11:7–19 = Лк 7:24–35; 16:16, Мк 11:27–33, Мф 11:14–15; 21:28–32; Ев. Фом 46). Снова и снова мы видим следующее: пытаясь воссоздать Иисуса, не ожидающего близкого конца света – иными словами, без апокалиптического Naherwartung, – мы отрываем его не только от ранних христиан, считавших себя его последователями, но и от человека, чье служение поддерживал он сам. Насколько такое вероятно? Кроссан, чьи взгляды на Иисуса совершенно отличны от моих, все же достаточно честен, чтобы признать: в моем аргументе есть смысл. Хотя это не «логический абсолют», ибо «Иисус мог быть и неапокалиптическим островком в апокалиптическом море – точно так же, как Ганди был островком ненасилия в мире насилия», все же это рассуждение «интригует своей обстоятельностью»[563].

2. Павел знал Петра, ученика Иисуса, а также Иакова, брата Иисуса (Гал 1:18 – 2:14); по его словам, оба они были свидетелями воскресения Иисуса, произошедшего «в третий день» (1 Кор 15:3–7). Собственно, вопрос уже решен: некоторые люди, лично знавшие Иисуса, уже вскоре после его распятия верили, что Бог воскресил его из мертвых.

Что же побудило Петра и других знакомых Иисуса провозгласить, чуть ли не сразу после его смерти, о том, что его воскресил Бог? Несомненно, часть объяснения – в том, что к своему пасхальному опыту они подошли уже с определенными богословскими представлениями и ожиданиями. Основное утверждение: «Он воскрес» – едва ли можно считать бесстрастным фактическим описанием произошедшего, независимо от того, какое именно событие за ним стоит. Это скорее богословская интерпретация события, и она не могла возникнуть в эсхатологическом вакууме. Весть о воскресении Иисуса ясно говорит нам о том, что ученики надеялись на воскресение мертвых и до Страстной Пятницы – иначе они объяснили бы происшедшее как-то иначе.

Откуда же стали бы раннехристианские группы черпать свои богословские представления, если не из проповеди Иисуса, не из «надежд, идей, символов и терминов, унаследованных напрямую» от него?[564] Быть может, пасхальная вера родилась после распятия – но зачата она была раньше. Вера в воскресение Иисуса не сложилась бы, не предшествуй ей вера во всеобщее воскресение.

3. То, что некоторые ученики Иисуса еще до Пасхи были полны апокалиптических ожиданий, вполне согласуется с изначальным исповеданием его «Мессией» (/χριστός). Это слово вовсе не было, как можно прочесть у некоторых современных авторов, «безобидным прозвищем»[565]. Очевидное отсутствие этого титула в Q[566] или в Евангелии Фомы вовсе не означает, что равенство Иисус = Мессия было «позднейшим изобретением»[567]. Рим 1:3–4 и 1 Кор 15:3 ясно показывают, что исповедание Иисуса «Мессией» входило в христианство с глубокой древности. Вероятнее всего, что по меньшей мере некоторые, с самого начала исповедовавшие воскресение Иисуса, подобно Петру в Деян 2–3, называли его «Мессией», иначе говоря, облекли его властью эсхатологического царя Израиля[568] – подобно тому как Акива, по свидетельству Талмуда, провозгласил Симеона бар Косбу (Кохбу) «царем-мессией» (иер. Таан 4:68d; вав. Таан 93b). Каковы бы ни были их точные мотивы, отождествление Иисуса с царем-освободителем вполне согласуется с тем, что мы знаем о христианах из других источников. Любая группа, убеждения которой включали в себя пришествие ὁ χριστός, воскресение его из мертвых и грядущее возвращение для вселенского суда (Мф 16:27, Рим 14:10, Откр 22:12), несомненно, имела апокалиптическую ориентацию. И если (как, по всей видимости, и было) некоторые из веривших в это были учениками самого Иисуса, это аргумент в пользу апокалиптической ориентации его самого: очевидно, они «стали его учениками именно потому, что были с ним согласны»[569].

4. В Мк 13, в своей эсхатологической речи, Иисус предсказывает события, которые исполнятся или начнут исполняться в Мк 14–16 – в рассказе о Страстях. Например, звучит пророчество о том, что солнце померкнет (Мк 13:24) – и это пророчество сбывается (Мк 15:53). Предвещается разрушение Храма (Мк 13:2) – и Храм рушится символически, когда разрывается его завеса (Мк 15:38). А если в Мк 13:35–36 Иисус предупреждает учеников: «Бодрствуйте [γρηγορεῖτε]… чтобы, придя [ἐλθών] внезапно, не нашел [εὕρῃ] вас спящими [καθεύδοντας]», то в Мк 14:34 и 14:38 Иисус приказывает ученикам «бодрствовать» [γρηγορεῖτε], а затем приходит [ἔρχεται/ἐλθών] и находит [εὑρίσκει/εὑρεῖν] их спящими [καθεύδοντας]. Эти и другие корреляции между эсхатологической речью у Марка и рассказом о Страстях, которому она предшествует, наводят многих комментаторов на мысль, что кончина Иисуса предвещает или предваряет собой эсхатологическую кончину мира[570].

Такое понимание Страстей Иисуса было распространено в Древней Церкви. В Мф 27:51–53 смерть Иисуса совпадает с солнечным затмением и воскресением мертвых (ср. Иез 37, Зах 14:4–5). Нечто подобное описывает и Иоанн. В Ин 16:21 «мессианские приветствия и радость, сопровождающая конечное спасение народа Божьего… понимаются в контексте Страстей и воскресения Христова»[571]; а в Ин 12:31 и 16:11 распятие Иисуса оказывается «судом [κρίσις] миру», возвещающим конец царству сатаны. Есть еще и Павел, чье «восприятие смерти Иисуса… столь же апокалиптично, как и надежда на его Второе Пришествие»[572]. Распятие – водораздел между прежним злым веком, где правили «начальства, власти и силы», и новым творением, над которым властен лишь мессианский Господь Иисус (1 Кор 15:25–27). Далее, Иисус для Павла – «первенец из умерших» (1 Кор 15:20): убеждение, из которого следует, что эсхатологическая жатва идет полным ходом, что воскресение Иисуса – лишь начало общего воскресения мертвых (ср. Кол 1:18, Откр 1:5, 1 Клим 24:1). Здесь снова кончина Иисуса становится, в определенном смысле, концом всего мира – или началом конца.