В то же время Стив Мейсон серьезно предостерегает против слишком вольной трактовки Свидетельства в контексте восемнадцатой книги Иудейских древностей[1790]. Известный нам текст этой книги местами представляет собой разнородное смешение материалов, расположенных в хронологическом порядке, однако никак не объединенных тематически. Эта черта редакционного контекста Свидетельства заставляет усомниться в том, действительно ли оно изначально появилось в ряду сообщений о народных волнениях. Аргумент «от контекста» необходимо здесь принимать с осторожностью, с учетом сложного смешения текста при редактуре этой части Иудейских древностей.

Толкователи, отвергающие гипотезу редакторских пропусков, полагают, что Иосиф высказался очень кратко, сказав лишь самое необходимое, поскольку желал обойти политически опасную тему иудейского мессианства[1791]. Или, возможно – если верить Эду Сандерсу – для Иосифа было достаточно уделить этой теме один короткий абзац, «ни больше, ни меньше», поскольку с именем Иисуса, в отличие от имен Иоанна Крестителя или Египтянина, не были связаны грандиозные общественно-политические события[1792]. Краткость сообщений Светония и Тацита, по-видимому, также подкрепляет предположение, что до нас дошла большая часть изначального сообщения, а может, и полный его текст. И Светоний, и Тацит, казалось бы, могли остановиться на новом религиозном движении подробнее; однако оба они говорят об Иисусе удивительно кратко и лишь потому, что он прямо вмешивается в политические события, играющие главную роль для их истории[1793]. Если Иосиф действительно упомянул об Иисусе очень кратко, лишь постольку, поскольку его биография пересекалась с правлением Пилата и позднейшей отставкой Анана, то он поступил вполне в духе историографии своего времени, которая проявляла интерес к подобным периферийным событиям лишь в том случае, когда рассказать о них было совершенно необходимо для освещения основной темы. Светоний и Тацит, упоминая об Иисусе, по-видимому, придерживались такого же минимализма.

5. Если Иосиф сказал что-то об Иисусе – из каких источников он брал свои сведения? Этот вопрос заслуживает более серьезного внимания как сейчас, так и в будущем, поскольку предшествующие исследования наметили ряд многообещающих направлений. Луис Фельдман как-то предположил, что у Иосифа был доступ к официальным документам Римской империи[1794]. Схожей теорией часто пытаются объяснить и то, что об Иисусе знал Тацит[1795]. Однако вряд ли в официальных архивах хранились расплывчатые описания Иисуса как «мудреца» и «совершителя изумительных деяний». Сообщение Иосифа, по всей видимости, целиком опирается на воспоминания о народных легендах об Иисусе; в нем совсем не чувствуется точности и строгости, характерной для официальных документов. Геза Вермеш полагает, что описание Иисуса как «мудреца» и «чудотворца» у Иосифа коренится в палестинских народных преданиях, впоследствии принятых раввинами в более полемическом ключе: «мудрец» превратился у них в обманщика, а «совершитель изумительных деяний» – в колдуна (вав. Санх 43а). Если это верно, значит, сообщение Иосифа вполне может быть основано на народных преданиях об Иисусе[1796].

Исследуя далее эту возможность, можно заметить, что остатки тех же преданий сохранились и в Новом Завете. Например, у синоптиков в эпизоде отвержения Иисуса в Назарете слушатели спрашивают: «Откуда у Него это? Что за премудрость дана Ему, и как такие чудеса совершаются руками Его?» (Мк 6:2; пар. Мф 13:54). «Мудрость» и «чудеса» – характеристики те же, что и в описании Иосифа[1797]. Некоторые ученые считают также, что характеристика Иисуса как «мудреца» центральна для древнейшего слоя палестинских преданий Q[1798]. Эти синоптические предания дают нам некое внешнее подтверждение того, что в описании Иосифа звучат более ранние характеристики Иисуса, распространенные в Палестине[1799]. Возможно, источниками, к которым обращался Иосиф Флавий, стали «до-Павловы иудеохристианские предания», о которых говорит Вермеш[1800]; а может быть, как думают Мейер[1801] и Эванс[1802], они и вовсе не были христианскими. Однако в любом случае Иосиф Флавий мог опираться на старинные палестинские предания, а это говорит в пользу подлинности этих элементов Свидетельства и их независимости от новозаветных писаний.

Методологические последствия этой возможности поразительны. Если комментарии Иосифа основаны не на Евангелиях, а на палестинских народных преданиях, не дает ли нам Свидетельство независимое подтверждение того, что еще до составления Евангелий Иисус был известен как мудрец и чудотворец? Подобный же вопрос в более агрессивной форме можно применить и к таким деталям, как осуждение Иисуса по навету первосвященников и его распятие по приговору Понтия Пилата[1803]. Применительно к доносу иудейской аристократии на Иисуса Иосиф использует термин ἔνδειξις[1804], а приговор и казнь приписывает власти Пилата. Свидетельство упрямо настаивает на том, чтобы ученые серьезно отнеслись к гипотезе, согласно которой ответственность за смерть Иисуса разделяют иерусалимская аристократия и римский наместник[1805]. Свидетельство говорит об этом нейтрально – и это важная корректива к полемическому изложению событий в новозаветных Евангелиях, ведь евангелисты стремятся возложить ответственность прежде всего на иудейскую аристократию и народ, сняв ее с Пилата (Мф 27:22–25; Лк 20:20–23; Ин 19:1–16; ср.: Ев. Пет 1–2)[1806]. Свидетельство заставляет усомниться и в тех исследованиях, которые отрицают роль первосвященников или сводят ее к минимальной[1807].

Однако в сообщении Иосифа прослеживается не столько зависимость от ранних палестинских преданий, сколько смешение сведений об Иисусе, исходивших из различных контекстов. Например, вполне возможно, что знания Иосифа Флавия об Иисусе во многом определяются тем, что могли сказать о нем священники-аристократы в связи с казнью Иакова, описанной в главе 62. Иосиф характеризует верующих как «сообщество» или «племя» (φῦλον), которое охватывает и иудеев, и язычников – и в этом проявляется анахроничное сочетание ранних палестинских преданий со знаниями Иосифа о его современниках, χριστιανοί из язычников в Риме, о которых также прекрасно знали Тацит и Светоний[1808].

6. Наконец, остается неясным, что думал об Иисусе сам Иосиф Флавий: было ли его первоначальное описание враждебным, нейтральным или даже благожелательным? Джон Мейер старается «застолбить» несколько возможностей сразу и пишет, что собственная позиция Иосифа «нейтральна, или двусмысленна, или, возможно, в какой-то степени пренебрежительна»[1809]. Он «написал продуманно неоднозначный текст, который различные читатели могли воспринимать по-разному»[1810]. Если это так, то Свидетельство – «шедевр объективности»[1811], его тон – «тон беспристрастия ученого»[1812]. Возможно, такая сознательная двусмысленность наиболее ярко проявляется в том, что Иосиф называет Иисуса чудотворцем, однако воздерживается от суждений об источнике его силы[1813]. Так историк сознательно избегает решения ключевого спорного вопроса об источнике деяний Иисуса, – а ведь отзвуки этого спора снова и снова звучат в синоптических Евангелиях (Мк 3:21–30; Мф 12:22–32; Лк 11:14–23). Однако выдвигаются и аргументы в пользу скорее недоброжелательной[1814] – или, напротив, скорее благожелательной[1815] позиции Иосифа.