Роберт Уэбб исследует связь Иисуса с Иоанном Крестителем. В евангельских повествованиях Иоанн представлен кратко, но для понимания Иисуса, а также основополагающих идей, влияний и событий, придавших облик его миссии, важность Иоанна очень велика. Впрочем, изучать образ Крестителя – задача непростая; найти «исторического Иоанна» столь же сложно, как и «исторического Иисуса». Уэбб разделяет наши источники, повествующие об Иоанне, на литературные и нелитературные; в ряде первых Креститель упоминается прямо (у Иосифа Флавия и в Евангелиях), а другие уместны косвенно, поскольку описывают обстановку, в которой он жил и вершил свои дела. К нелитературным данным относятся материальные остатки, скажем, миквы, а также география. Уэбб встревожен тем, что ученые, задействованные в «Исследовании Иисуса», слишком легко вводят в свои реконструкции образ Крестителя, не уделив внимания тому, чтобы воссоздать исторического Иоанна. В большей части своего очерка Уэбб сравнивает взгляды двух специалистов, рассматривающих связь Иоанна и Иисуса в свете таких проблем, как эсхатология и аскетизм: Джон Доминик Кроссан делает акцент на отсутствии у двоих какой-либо преемственности, а Дейл Эллисон – напротив, на ее наличии. И пусть даже Уэбб разочарован их противоречащими заключениями, он с одобрением относится к тому, что оба исследователя применяют новые методики (из социологии и антропологии), и настаивает н том, что эти методики надлежит применить и к «историческому Иоанну».

Как мы уже не раз упоминали, непрестанно возрастающий фонд новых методик привел к значительным успехам в понимании Иисуса. Даже современная критика нарративов, слишком часто отходившая от исторических проблем, может предложить новые пути для исследований. Джордж Парсениос, в нарративном контексте, привлекает внимание к тому, сколь удивительную способность к «адаптации» проявляет Четвертое Евангелие, рисуя образ Иисуса. В свете того, как трактовал четвертую главу упомянутого Евангелия св. Иоанн Златоуст, Парсениос исследует общение Иисуса с самаритянкой как пример классического мотива συγκαταβαίνειν, снисхождения учителя к способностям ученика. Но в завершение Парсениос задает вопрос: можем ли мы, с учетом недавней переоценки исторической достоверности Четвертого Евангелия, узнать отсюда хоть что-то «о пастырском попечении исторического Иисуса»? Он отмечает, что современные попытки рассмотреть образ Иисуса в свете античной философии (скажем, Иисус как странствующий циник) уделяли внимание прежде всего образу, представленному в синоптических Евангелиях, – но, возможно, более пристальный взгляд на картину, изображенную у Иоанна, предложит нам иные философские контексты, не обязательно связанные со школами, но с акцентом на пастырском снисхождении?

Некоторые прозрения в манере учения Иисуса совершенно естественно согласуются с его содержанием. Такие проблемы, как роль Священного Писания в миссии Иисуса и, конечно же, вечная тема – его представления о себе самом – никогда не перестанут волновать тех, кто вовлечен в «Исследование Иисуса», а значит, нам важно установить, что именно Иисус считал Священным Писанием, что оно для него значило и как на него повлияли библейские тексты. Герберн Угема принимает этот методологический вызов. Сперва он проводит подробный обзор поисков исторического Иисуса, а после предлагает для «Исследования Иисуса» новый критерий, названный «критерием двойного сходства»: согласно ему, подлинным надлежит считать те слова и дела Иисуса, которые можно вывести из иудейского контекста – обстановки, окружавшей Иисуса, и уклада жизни, – а также проследить в раннем палестинском Движении Иисуса. В дальнейшем Угема применяет этот критерий, пытаясь понять, к каким священным текстам обращался Иисус – и что это говорит о его эсхатологии, этике и представлении о себе. В частности, Угема рассуждает о преемственности «заповеди любви» – главном примере влияния библейских текстов – от иудаизма к Иисусу и ранней «Церкви», а также о связанном мотиве подражания любви Божьей, распространяемой на всех.

Тексты Священного Писания, к которым обращался Иисус, исследует и Ли Мартин Макдональд, – и для него равно так же важна преемственность между иудаизмом и палестинским Движением Иисуса, пусть это выражено и не столь явно, а в роли Иисуса как «признанного Господа» ранних «христиан» Макдональд усматривает возможность предположить, что они избирали те же священные тексты, к каким благоволил Иисус. Кроме того, ряд книг, имевших центральное значение для ранних христиан, входили, согласно «каноническим» Евангелиям, в число тех, которые часто читал Иисус: это Второзаконие, Книга пророка Исаии и Псалтирь, а также некоторые писания, позже сочтенные «неканоническими». Я бы добавил, особенно в свете «критерия двойного сходства», предложенного Угемой, что те же самые три книги играли главную роль и для определенных групп приверженцев раннего иудаизма, скажем, для той же Кумранской общины.

Макдональд цитирует множество параллелей между учением Иисуса и некоторыми иудейскими писаниями, впоследствии причисленными к «неканоническим», и ясно демонстрирует, что у Иисуса не было четко определенного, или «закрытого», библейского канона, подобного тем, какие позже возникли и в иудаизме, и в христианстве, – и священные тексты, к которым обращался Иисус, вовсе не обязательно должны были соответствовать этим поздним канонам. В завершение Макдональд говорит: «Тем, кто исследует жизнь и личность Иисуса, следовало бы рассмотреть эту дополнительную литературу как часть религиозного наследия, которое воодушевляло исторического Иисуса».

Петр Покорны, стремясь найти след исторических событий в рассказе о Страстях еще до появления Евангелия от Марка, показывает наличие теологически несообразных элементов, противоречия которых проявляются на фоне богословской направленности более обширного повествования, возникшего после Пасхи. Показательно, что одних только цитат из Священного Писания не хватает для создания полной сцены, на которой предстает рассказ. Они ориентированы на всю обозримую вселенную, не слишком хорошо вписываются в повествование и неизбежно влекут за собой эсхатологическую «развилку». Точно так же Покорны указывает на многие элементы рассказа о Страстях, которые непохожи на более поздние Tendenzen, которые проявились после Пасхи, – и, следовательно, эти элементы указывают на исторические предания. Рассказ о Страстях – это не богословское творение ex nihilo, он основан на фактах и повествованиях, и по крайней мере некоторые из этих событий можно воссоздать.

Евангельский образ Иисуса-чудотворца – это тоже далеко не богословский конструкт. Ян Росковец, предполагая, что в этом вопросе царит единодушие, документально подтверждает перемену в воззрениях, позволяющую «расширить наше представление о реальности», а также свидетельствует о более пристальном внимании к самим источникам, а не к проблемам, воссозданным «за пределами текста». Росковец подчеркивает, что предания о чудесах, найденные в тексте изречений, особенно важны для постижения смысла чудес, совершенных Иисусом. Иисус славился как целитель и экзорцист; однако сами по себе подобные деяния не отражали скрытый за ними смысл – и именно это мы видим, когда Иисуса обвиняют в том, что он исцеляет силой Вельзевула. Впрочем, Иисус настоятельно повторял, что не будет давать знамений превыше тех чудес, какие он творит. Росковец предостерегает против попыток искать за чудесами Иисуса объединяющий «шаблон» и утверждает, что такие «шаблонные» толкования часто применяются уже после того, как чудо свершилось; человеческая жизнь, само собой, более подвержена случайностям. Да, Иисус был и целителем, и экзорцистом, и некоторые, возможно, даже назвали бы его «магом». Ближайшей аналогией к Иисусу станут, скорее всего, библейские пророки. Подробно исследуя те чудеса, которые часто считаются неисторичными, – воскрешение мертвых и так называемые «природные» чудеса, – Росковец говорит о наличии достойных свидетельств, позволяющих сказать, что Иисус в его дни прославился возвращением к жизни нескольких умерших (этот мотив мы находим также в преданиях об Илии и Елисее) и что «природные» чудеса, пусть и истолкованные в свете впечатлений от свершившейся Пасхи, – это не просто проекции фантазий в прошлое, на жизнь Иисуса.