Несмотря на все сказанное, все равно то, что Иисус прилагал мессианские пророчества к себе, достойно внимания. Почему он так делал? Доступные источники не дают ответа. Швейцер предпочитает отказаться от спекуляций на данную тему. Однако источники помогают понять, что Иисус не страдал параноидальными идеями преследования и не думал, будто ему хотят навредить: он ожидал страданий из-за убеждения в том, что грядущему Мессии предстоит пострадать вместе с его избранными в момент наступления апокалиптической эпохи. Перемена его представлений в этом вопросе «обусловлена внешними обстоятельствами» – возвращением учеников и смертью Иоанна Крестителя, – и представляет собой «совершенно логичный вывод, гармонирующий с цельной картиной»[987]. Эта перемена касается только «идеи о страданиях». Иисус отказался от мысли о том, что ему надлежит испытать «бедствия Мессии» вместе с избранными (его сверхъестественный характер уже очевиден). Вместо этого он пришел к другому убеждению – в том, что «благодаря его страданиям другие будут избавлены от тех мучений, через которые им надлежало пройти». В обоих этих представлениях самих по себе нет никаких признаков паранойи. Кроме того, переход от мысли о том, что избранные будут страдать вместе с ним, к идее о том, что его страдания станут избавлением для других, не указывает на «прогрессивное развитие» предполагаемой паранойи. На самом деле такое «изменение представлений говорит о подверженности влияниям обстоятельств, что нехарактерно для типичного и хорошо изученного течения паранойи»[988]. Иными словами, при обычном течении паранойи внешние обстоятельства не оказывают существенного воздействия на систему ложных убеждений.
Кроме того, мы не видим такой типичной характеристики паранойи, как явно антагонистичное отношение к другим людям. Разумеется, у Иисуса есть враги и противники: он обличал фарисеев в узости мышления и внешнем благочестии. Однако с этими противниками – не воображаемыми, но вполне реальными, – Иисус ведет себя совершенно не так, как то делает больной с манией преследования, но совершенно иначе. В отличие от человека, который воображает, что его преследуют, Иисус не принимает пассивную роль жертвы и не думает лишь о том, как бы себя защитить. Вместо этого он совершает провокационные действия: изгоняет со двора Храма торгующих и меновщиков, произносит речи против фарисеев, стремится обострить конфликт с властями, вынудив их пойти на ответные меры, пока «в итоге не собирается Синедрион, где принимают решение избавиться от него еще до праздника». Швейцер отвергает идею о том, будто такое стремление спровоцировать собственную смерть – это «болезненное самопожертвование», отражающее психическое расстройство, поскольку «такая жертвенная смерть есть важнейшая часть мыслей и действий Мессии в представлении Иисуса»[989].
Проблема галлюцинаций
Далее Швейцер переходит к вопросу о галлюцинациях. Он снова говорит об источниках, отмечая, что психиатры во многом ссылаются на Евангелие от Иоанна, «грубо обращаясь [даже] с этим материалом»[990]. Он оспаривает и мнение Бинэ-Сангле, который подробно говорил об эпизоде в Гефсимании как о признаке слуховых галлюцинаций. Вывод Швейцера здесь таков: «Мы имеем дело с легендой, созданной вокруг сцены перед арестом». Впрочем, в теории галлюцинаций более важную роль играло сорокадневное скитание Иисуса в пустыне. Но и его, как считает Швейцер, следует оставить в стороне, поскольку данное повествование также неисторично: оно «принадлежит к доисторическим легендам», как «уже справедливо отмечал» Штраус[991].
Что же нам в этом смысле дает повествование о крещении Иисуса? Его историческая ценность также сомнительна. Впервые Иисус выходит на свет истории в тот день, когда он начал проповедовать в Галилее, а «все, что этому предшествовало, относится к темным и ненадежным преданиям»[992]. Голос с неба удивительным образом напоминает слова псалма: «Ты Сын Мой; Я ныне родил Тебя» (Пс 2:7), – который обычно понимали в мессианском смысле. Однако когда Иисус открывает свое мессианство ученикам (Мк 8:27–30), он не ссылается на свое крещение. Подобным образом рассказ о преображении (Мк 9:2–8) не говорит о наличии галлюцинаций у Иисуса. Самое раннее предание об этой сцене на самом деле указывает на апостола Петра, которому, кстати, «Иисус явился первому по смерти»[993]. Разумеется, смещая фокус с Иисуса на Петра, Швейцер позволяет неявно предположить, что Иисус общался с теми, кто испытывал галлюцинации.
Если же предположить, что галлюцинация в момент крещения исторична, – а по мнению Швейцера, такую возможность нельзя с полной уверенностью отвергать, – то даже Бинэ-Сангле признает, что эмоционально окрашенные галлюцинации «наблюдаются не только при психических заболеваниях». Мы можем их встретить «у людей с повышенной эмоциональной возбудимостью, которые, тем не менее, в полном смысле слова принадлежат к категории психически здоровых»[994]. Нам надо также помнить о «великом волнении, вызванном ожиданием скорого конца мира», которое могло способствовать «появлению галлюцинаций у людей с соответствующей склонностью»[995].
Эмоциональная нестабильность и другие симптомы
Далее Швейцер разбирает представления де Лоостена и Бинэ-Сангле, которые говорили о том, что Иисусу была свойственна эмоциональная нестабильность «патологического рода». Прежде всего встает вопрос о том, есть ли у нас указания на эмоциональную нестабильность вообще. Все признают тот факт, что в Евангелиях от Матфея и от Марка мы не увидим «последовательно упорядоченной деятельности» Иисуса во время его общественного служения. Похоже, он «беспорядочно движется то туда, то сюда, скажем, в один момент он находится на восточном берегу, а затем быстро возвращается на западный, а в итоге удаляется на север, чтобы побыть в уединении»[996]. Эти беспорядочные передвижения и чередование общественной деятельности и периодов уединения сами по себе настолько загадочны, что можно ошибочно подумать о признаках эмоциональной нестабильности. Но есть и достаточно простое объяснение. По причинам, отчасти отраженным в доступных источниках, Иисус старался избегать больших скоплений народа. И одна из важнейших причин тут такова: «Он остерегался людей, потому что они приводили к нему одержимых и больных отовсюду, чтобы он мог исцелить их. Встреча с первыми была особенно неприятна для него, как показывают некоторые значимые детали повествования Марка (Мк 1:34; 3:12)»[997]. Швейцер отказывается строить гипотезы для объяснения, но он, несомненно, решительно бы отверг мысль о том, будто «одержимые» были неприятны Иисусу по той причине, что напоминали ему о его собственной психической болезни.
Кроме этого существует лишь одно дополнительное «свидетельство» об эмоциональном расстройстве, на которое указывают Бинэ-Сангле и де Лоостен: это отношение Иисуса к своей семье и предполагаемая утрата осознания Иисусом своей половой идентичности. Что касается отсутствия лояльности по отношению к семье, это можно объяснить тем, что родные хотели отвести его домой и прекратить его публичную деятельность (Мк 3:21). Кроме того, когда Иисус заявил, что связи между теми, кто единодушно верит в близкое наступление Царства Божьего, более священны, чем кровные связи, это вовсе не указывает на его психическое расстройство. Это просто «особая точка зрения, которая объясняется впечатлениями от тогдашнего мира», связанная с верой в Царство Божье, где исчезают привилегии, основанные на происхождении. Что же касается его странного высказывания о скопцах, оно не имеет никакого отношения к «болезненному переживанию пола», потому что непосредственно перед словами о евнухах (Мф 19:3–9) Иисус «говорил о браке очень естественно и позитивно»[998]. Кроме того, ключ к пониманию этого «весьма спорного и непонятого речения» нам дают некоторые места Ветхого Завета и позднейшие иудейские тексты. Если Второзаконие (Втор 23:1) лишает евнухов права входить в религиозную общину, позднейшие пророческие тексты, написанные после Вавилонского пленения (Ис 56:3–5, Прем 3:14), относятся к евнухам терпимее, так что там звучит обетование о том, что «хотя они лишены потомства, в грядущем они не просто будут уравнены с прочими, но станут выше их»[999].
