Произошло сознательное самоограничение поэзии: и в темах, и в формах (только танка; нагаута и сэдока — считанное количество, как дань памяти «Манъёсю»). Разительно сузился мир природы в «Кокинсю». Исчезли сотни и сотни растений, названий мест, явлений природы. Сезонные слова «Манъёсю»: весенняя дымка, горы, соловей, цветы татибана, сливы, снег, иней, роса — стали языком поэзии, настолько углубилось их значение, столько прихотливых оттенков чувств вкладывалось в них.
Первые шесть свитков «Кокинсю» посвящены временам года. Весне и осени — по два свитка, как переходным временам. Каждый свиток — словно музыкальная сюита со своей прихотливо развивающейся темой.
«Кокинсю» многозначительно открывается стихотворением Аривара-но Мотоката: «На исходе года // Весна настала внезапно. // И не знаю ныне, // Сказать ли о годе: прошлый, // Сказать ли о годе: этот?» Зыбкость, двойственность чувства в ясной форме раздумья. Чуть печальная улыбка столичного жителя. Это не земледелец, который радуется весне, началу сельских работ. Нет: что-то случится? Сложное чувство в то же время раскрывает новую тайну, радость наслаждения этим преходящим миром… Куда делась энергичная пульсация синтаксиса «Манъёсю», диалоги внутри короткой песни, ясность определительной конструкции? Внешнее спокойствие, за которым тревога. Пять свитков «Кокинсю» посвящены песням любви. Приглушенная тонкость чувств на грани чистой куртуазности. Зато сколько оттенков, какая благородная сдержанность!
Поэзия «Кокинсю» — поэзия едва уловимых переходов, глубоко разработанных психологических нюансов.
Канон словно говорит: ты волен как угодно решать тему, но средств у тебя для этого немного. Ки-но Цураюки, Ми́бу-но Тадаминэ, Отико́ти-но Мицунэ́ — тончайшие мастера. Они виртуозно разрабатывали богатейшую японскую омонимику. Передавать ее в переводе очень трудно. Эвфония так совершенна, что стихи звучат, как музыка.
Танка была не только высоким искусством, она была частью быта. Японцы любили поэтические состязания — утаавасэ. Некоторые утаавасэ были выдающимися событиями в поэзии, стихи из них вошли в «Кокинсю». Но некоторые особенности танка, ставшей универсальным способом высказывания, любовным мадригалом, шуткой, просто запиской приводили к девальвации ее когда-то счастливо найденных приемов. Однако истинные поэты умели вдохнуть жизнь в привычные слова. Свойство пятистишия подобно магниту притягивать к себе рассказ и соединяться с ним оказало огромное влияние на становление японской повествовательной прозы. Большую роль в ее создании сыграли женщины. Лирический дневник Идзуми Сикибу (начало XI века) полон прекрасных стихов. Ее старший современник Сонэ Ёситада создал уникальное произведение — дневник из одних стихов: по танка на каждый день. У этих поэтов поэзия набирает новую высоту. Страстная любовная поэзия Идзуми Сикибу заставляет вспомнить «Манъёсю»: «Я легла, позабыв, // Что спутаны пряди // Черных моих волос. // О, любимый! Он прежде // Их безмолвно расправил».
В конце XI — начале XII века сословную монархию Хэйана начинают сотрясать бурные события. К власти приходит воинский род Тайра. Гибнет столичная культура. Усиливаются буддийские настроения печали, она обретает трагический оттенок. Идеальный пейзаж стихов «Кокинсю» становится конкретнее. Он не обязательно печален, ибо в нем, одухотворенном классической поэзией времен Цураюки и Тадаминэ — одно прибежище от смуты внешнего мира. Минамото Цунэнобу пишет: «Минул расцвет // Вишен старинной столицы… // Но вешние облака — // В них навеки запечатлен // Облик цветов!»
В Японии рождается великий поэт порубежной эпохи. Его зовут Сато Норикиё (1118–1190 гг.). Но известен он под монашеским именем Сайгё — Идущий к Западу. На Западе, согласно буддийской мифологии, находилась Дзёдо — Чистая Земля, буддийский рай. Военный дворянин родом, человек хэйанской культуры, в 1140 году совсем молодым человеком он оставляет службу при императорском дворе, покидает семью и постригается в монахи.
В монахи тогда постригались многие и продолжали участвовать в политической жизни страны, в междоусобицах. Уходили от мира в поисках покоя. Сайгё искал подлинной независимости духа. Он скитался по дорогам, как китайские даосы, как великий поэт Ду Фу. Он обошел многие отдаленные земли, жил в разных монастырях и скончался во время одного из скитаний так, как хотел: «О, пусть я умру // Под сенью вишневых цветов! // Покину наш мир // Весенней порой «кисара́ги» // При свете полной луны». (В пятнадцатый день второй луны («кисараги») умер Будда Гаутама…) 1140 год — знаменателен в истории японской поэзии. Родился новый тип поэта — скитальца. Стихи молодого Сайгё отмечены свежестью, острым чувством прелести мира. Его песни любви — страстные признания, взволнованные монологи. Стихи зрелого Сайгё печальны. Лунный свет заполняет их. Устав от горестных размышлений, он жадно вглядывается в обыденное, прозревая в нем самоценную красоту: «Путник еле бредет // Сквозь заросли… Там густеют // Травы летних полей! // Стебли ему на затылок // Сбили плетеную шляпу». Он все приемлет в этом мире: «У самой дорога // Чистый бежит ручей // Тенистая ива. // Я думал: всего на миг, // И вот — стою долго-долго…» Никто до Сайгё так не изображал чувство полной растворенности в потоке бытия. Это не природы праздный соглядатай, это человек, несущий в сердце глубокую скорбь, и оттого радующийся всему живому. Поэзия Сайгё необыкновенно отзывчива. Редчайший случай для той эпохи: он пишет стихи, где по-своему резко и определенно осуждает убийства на войне. Думается, это были стихи не буддийского монаха, но поэта, выражающего народное неприятие кровавых междоусобиц той поры. Стихи Сайгё удивительны просты. Но это сложная простота. Он унаследовал все богатство предшествующей поэзии, но он никому не подражал. Многие его танка — настоящее чудо эвфонии. Японская классическая поэзия, в отличие от народной песни, не знала рифмы, но некоторые его стихи насквозь прошиты струнами звуковых повторов.
В общении с Сайгё его друг поэт Фудзивара Тосинари создавал свое учение о «югэн» в поэзии. Югэн — темная, таинственная красота. Считается, что очень точным выражением югэн была танка самого Тосинари: «В сумраке вечера // Осенний вихрь над полями // Пронзает душу… // Перепелиная жалоба! // Селенье Глубокие Травы». Весь пейзаж стихотворения настраивает на ощущение пугающей и безысходной таинственности бытия. Но у югэн много оттенков. Итогом восприятия югэн должно быть высшее, гармоническое равновесие с миром.
Стихи пленительной и трогательной Сикиси-найсинно, сына Тосинари — Фудзивара Садаиэ, — вместе со стихами Сайгё — вершина классической танка. Все эти поэты очень разные, но их отличает стремление к осязаемости образов, глубина подтекста. Фудзивара Садаиэ был великим филологом, замечательным теоретиком поэзии. Его знаменитое высказывание: «Слова должны быть старые, а сердце пусть будет новым», — дает многое для понимания поэзии той эпохи. Стихи Садаиэ отмечены изысканной красотой: «Как я когда-то ласкал // Черные волосы любимой! // Каждую, каждую прядь // На одиноком ложе моей // В памяти перебираю». Стихотворение построено так, что мотив памяти делает его бесконечным.
Садаиэ — главный составитель последней великой антологии танка «Синкокинсю» («Новой Кокинсю»). Многие стихи ее построены на принципе «хонкадори»: в стихотворении цитируется строка из стихотворения другого поэта, современника или предшественника. У японской поэзии — огромная память, ощущение своей непрерывности. Цитируя строку, поэт словно бы подключался к сердечным токам собрата.
В конце XII века в Японии утвердилась власть военного сословия. Столицей страны стал город Камакура.
Наиболее крупным поэтом этой эпохи стал Минамото Санэтомо, сын сёгуна Ёритомо, первого военного правителя страны. Он и сам стал двенадцати лет сёгуном и был убит двадцати семи лет отроду в 1219 году; Санэтомо ученик Садаиэ, испытал его влияние, но в то же время он увлекся поэзией «Манъёсю», рукопись которой подарил ему Садаиэ. Его стихотворение «Мрак» — квинтэссенция стиля древней поэзии, но по настроению она современна поэту. «В глубокой тьме, // Черной, как ягоды тута, // Скрыты грядой // Восьмиярусных облаков, // Кричат перелетные гуси». В поэзии Санэтомо противоречивый мир говорил голосом скорби и сострадания. Краски Санэтомо мощны, неспокойны, на них отсвет пламени буддийского ада.
