И подставил щеку для поцелуя.

– А в губы можно? – Глаша, не дожидаясь согласия, прильнула к губам колдуна.

– Э, так не пойдет! – возмутилась Надя, вроде как в шутку оттолкнула новоявленную красавицу, но Роману почудилось – нешуточная вовсе ревность ожгла сердце его львицы.

– Да ладно тебе! – засмеялась Глаша. – Я же просто так – радуюсь! Теперь я перед Ромкой в неоплатном долгу.

– Смотри, Глаша, глупостей новых не делай! – предупредил колдун.

– Да ладно тебе! Я теперь счастливой буду! Самой счастливой, вот увидишь! – И она, подпрыгивая от радости, понеслась к домику для гостей.

– Платьев наделай! – крикнул ей вслед Роман.

– Каких? – Глаша остановилась так неожиданно, что едва сумела сохранить равновесие. А то бы грохнулась в воду – и прощай Романова работа.

– Каких захочется. Ведь это – Беловодье!

Вода в озере бурлила и выплескивалась на дорожки. Фонтанчики поднимались там и здесь. Все играло. Будто в глубине кто-то резвился и радовался несказанно.

Роман повернулся к Наде.

Красавица смотрела на него мрачно: взгляд исподлобья не сулил ничего хорошего.

– Ты и меня воскресил, как ее! – заявила Надя без тени сомнения.

– С чего ты взяла?

– Я помню серую хмарь. Пустоту. Ничто. Ощущение, что просыпаешься и не можешь проснуться. Однообразные сны. Сны, в которых я умираю. А потом сижу в клетке и не могу выйти. Да, я умерла. А теперь жива. И ты нарочно показал мне Глашино воскрешение, чтобы я это поняла. – Говоря это, Надежда все повышала и повышала тон. Теперь она уже почти захлебывалась воздухом. – Чтобы чувствовала себя обязанной, чтобы благодарила тебя и кланялась в ножки. Так?

– Так. Но не совсем. Я не благодарности искал…

– Самовлюбленный подленький колдунишка! – Взглядом она готова была испепелить. К счастью, подобного дара ожерелье в ней не открыло.

– А что было делать?! – Роман не оправдывался, наоборот, нападал. – Ты вновь готова была броситься в объятия своему Гамаюнову. Хотя прежде обещала его забыть. Но вернулась к жизни и вновь начала повторять: ах создатель Беловодья, ах, учитель! Хотя прежде клялась уйти от него, если я тебя спасу.

Надя молчала. Лицо ее с каждой фразой колдуна становилось все холоднее, все надменнее.

– Он – никто нынче. У него больше нет ожерелья, – мстительно сказал Роман, чувствуя, что вновь теряет свою любу.

– Беловодье – его ожерелье!

– На это ожерелье претендует Сазонов. Выходит, если Сазонов одолеет, ты кинешься на шею ему?

– Сазонов погиб.

– Это вы так думали. Но он здесь. И едва не захватил все.

– Я никому не позволю себя оскорблять. Ни тебе, ни… – Она запнулась.

«Гамаюнову», – мысленно продолжил за нее колдун.

Надя неожиданно отступила.

– Роман… я была счастлива несколько минут назад. Теперь я тебя ненавижу. – У нее задрожали губы.

– За что?

– И он еще спрашивает! Ты загоняешь меня в клетку! В угол клетки!

– Нет, я пытаюсь открыть тебе глаза. Не понимаю даже, почему ты его любишь? Вообразила, что он – творец, гений! – Роман театрально вскинул руки. Потом резанул ладонью, будто хотел оборвать невидимую нить. – Но нет, нет… Он всего лишь тиран. А ты – надменная, дерзкая львица, на которую он надел ошейник. Ты не в силах этот ошейник сдернуть. Ожерелье – ошейник, который Гамаюнов тебе милостиво подарил… – Роман вспомнил, как создавал ожерелье для Юла. Тогда он коснулся губами не отвердевшей нити и навсегда установил связь со своим птенцом. Но то была возможность слышать мальчишку на расстоянии так, как никого на свете Роман больше слышать не мог. Чуть больше слюны, растворенной в воде, чуть больше власти, и ученик уже не ученик, а раб, он не просто слышит тебя, ты ему приказываешь, ведешь за собой на невидимой веревочке. – Иван Кириллович управляет тобой через ожерелье!

– Нет! – Надя отвернулась.

– Да, дорогая, да. Объясни иначе, почему ты не можешь от него уйти? Жалость гложет? Признательность удерживает? Нет и нет. Ты не из таких. Из жалости не останешься рядом ни на минуту. Не способная утешать, ты легко причиняешь боль.

– Зачем же ты меня добиваешься? Хочешь, чтобы и тебя немного помучили? – Прежний дерзкий тон вновь к ней вернулся.

Колдун улыбнулся: ну так-то лучше.

– Я не ищу утешения. Это Гамаюнову нужна подпорка, костыль. Без тебя он ничто. – Роман знал, что ей сейчас больно, и сознательно гвоздил по больному. – Ты – его раба. Он сначала одарил ожерельем, потом затащил в койку, потом – сделал женой… Ты брела за ним следом на поводке и бесилась от ярости. Неволю свою превратила за любовь. Даже забеременеть от него не могла: так все внутри тебя восставало. Твоя суть – на его. Твоя колдовская сила убивала всякий раз дитя, едва жизнь зарождалась. Так ведь?..

– Роман, прекрати! Или я тебя задушу!

– Глупо убивать человека, который хочет тебе помочь! И потом, задушить меня тебе не хватит силы. Чисто физической силы, даже если я не пущу в ход колдовство. Или хочешь попробовать?

Надежда бросилась к нему и схватила за шею. В тот же миг ожерелье Романа стало вибрировать. И ее – он видел это – пульсировало в такт. Он тоже положил ей ладони на шею, вслушиваясь в биение водной нити.

– Почему же ты не душишь? – спросил, приближая свои губы к ее губам. – Я жду.

Надежда закрыла глаза и судорожно вздохнула.

– Баз сказал?

– Нет. Я догадался, милая. Моя мать так ограждала себя от материнства. Я появился на свет случайно, когда она решила, что больше не может забеременеть, и забыла ненавидеть.

– Кому ты хочешь отомстить?

– Не тебе – это точно.

– Пошли к старику! – Надя сняла руки Романа со своей шеи. Сняла, но не отпустила, напротив, изо всей силы стиснула пальцы. – Пойдем и спросим его напрямик – правду ли ты говоришь?

– Да если бы и правда, что с того, Наденька? Ведь на самом деле человек отличить не может – околдован он или сам по себе влюбился. И та любовь зла, и эта боль причиняет. Обе они томят, заставляя сердце замирать. А без любви человек несчастным становится. Ничто, кроме любви, согреть сердце не может.

Гамаюнов всякий раз был иной. То надменный, то по-стариковски брюзгливый. Сейчас он притворялся наивно-мудрым, и это было неприятно, потому что именно таким хотел бы видеть учителя Роман. Но сознавать, что учитель притворяется – тошно.

– Отпусти меня, – сказала Надежда, но без капли просительности в голосе. Она вообще не умела унижаться.

– Не могу, – покачал головой Иван Кириллович. – Старость – она ведь на самом деле злая.

– Дед Севастьян не был злым, – заметил Роман.

– Вам легко упрекать – вы сами ничего не создали. А я создал. Это я, именно я задумал Беловодье… Сколько лет о нем мечтал, сколько раз проклинал мечту и вновь к ней возвращался. Знаете, чем Сазонов меня купил? Обещал помочь с воплощением. Я знал, что он совсем иначе понимает Беловодье. Но других союзников не было, и я решился. Думал, что Беловодье его переменит, как переменил когда-то Чернобыль. Младший брат Сазонова был на Чернобыльской АЭС в восемьдесят шестом и получил смертельную дозу. Умирал долго, страшно. От Вадима ему костный мозг пересаживали. А мозг не прижился. Вадим тогда… как бы сказать поточнее… Перестал быть карьеристом и стал совершенно иным человеком. На время. Был придуман проект – неуничтожимый город, упрятанный глубоко под землей, чтобы в случае любой катастрофы… Ведь если вдуматься, мы все живем накануне Армагеддона. Ежеминутно, ежечасно он может случиться. Но все – или почти все – об этом не думают. Понимают лишь единицы. Тот, кто прикоснулся. Как Вадим. Деньги на проект нашли. Огромные деньги. И тут мы случайно с ним встретились. Вадим услышал про Беловодье, про Шамбалу и забыл про свои чертежи. Он рассматривал мой проект вульгарно, напрямую как средство спасения чисто физическое. Но неважно. Ради того, чтобы создать Беловодье, я готов был согласиться и на эту помощь. Я его не разубеждал, а поддакивал. Уверял, что именно таким Беловодье и будет, каким оно кажется Вадиму. Сазонов был человек с положением, со связями. Без него я бы никогда не смог сделать того, что сделал. Так что я ему благодарен. Нет, не осуждайте, но послушайте! Представьте, вы встречаете человека, и он начинает вам рассказывать, что располагает неограниченными средствами, а средства эти готов употребить на осуществление ваших замыслов. Вот подлинное исполнение всех желаний. Я отринул все сомнения. Да, разум мой с ехидной настойчивостью подсказывал, что такого просто не может быть. Что за всем этим должен быть какой-то расчет, обман… Что за все придется заплатить. Но ни обмана, ни расчета я тогда распознать не мог. Ну да, бриллианты были фальшивые. Что из того? Бриллианты – это не цель, а средство. Цель была подлинная, без фальши. И вот… я стал создавать Беловодье. И творение меня подчинило. Но как я был тогда счастлив! – в голосе Гамаюнова слышались мечтательные нотки.