«А, может, они не догадались?» – утешил себя Юл. Тогда можно еще что-то исправить. Можно как-то пересилить себя и выжечь проклятый порок из сердца каленым железом. Потому что жить дальше и постоянно ощущать себя трусом невозможно. И Мишка, если узнает, будет его презирать. Вот Мишка – не трус, Мишка его собственным телом прикрыл, под пули полез. А Юл трус, трус, трус. Он чувствовал, что на глаза его наворачиваются слезы, но тут же высыхают, обжигая солью веки. Трусы не умеют жалеть других. Они плачут только от жалости к себе. Юл не сдержался и всхлипнул.

Алексей положил ему руку на плечо и сжал пальцы – мол, держись, парень.

Ну конечно, они еще ни о чем не догадались. Юл судорожно вздохнул и кажется, в первый раз с приязнью глянул на брата. Как хорошо, что Алексей ничего не говорит. Отец точно так же умел молчать. Юлу очень хотелось спросить, любит ли брат мороженое. Но он боялся. Боялся, что Алексей ответит «нет».

– Итак… Что будем делать? Бежать? Прятаться? Нападать? – спросил колдун.

– Нужно посчитаться с убийцей, – ответил Алексей.

– Браво. Где его искать?

– В Питере. Он должен быть там.

Начинало смеркаться, и вновь зарядил дождь – в этот раз мелкий, моросящий, будто влажная вуаль повисла в воздухе. «Санкт-Петербург, 100 км». Мелькнул за окном машины знак. Роман вопросительно взглянул на Стеновского, но тот ничего не ответил, лишь молча указал у развилки нужную дорогу.

– Жратва есть? – спросил Юл. – У меня живот подводит.

– В сумке, – отозвался Роман.

Юл принялся рыться в пакете. Там было штук десять палок твердокопченой колбасы и пара буханок хлеба.

– Ты что, одной колбасы набрал? – изумился Юл.

– Выбор там был невелик, – признался колдун. – Зато дорогая.

Роман постоянно смотрел в зеркало заднего вида – нет ли погони. Погони не было.

– Ты бывал в Питере? – спросил колдун.

– Я там вырос, – отвечал Алексей.

– Тогда тебя будут искать именно там.

– Вряд ли. Колодин и его люди считают, что я жил в Темногорске. Во всяком случае, я на это надеюсь.

– Ты здорово насолил этим ребятам. Что ты такое сделал? Украл у них миллион баксов?

– Гораздо больше.

– Ладно, не пудри мне мозги, – рассмеялся Роман. – Ты не похож на преступника.

– Разве? – Губы Алексея горько изломились. – Разве?

Шел 1984 год. До напечатания оруэлловского романа в России было рукой подать. До воплощения написанного в романе еще ближе. Развилка времен, когда будущее не определено. Именно такие даты надо выбирать для путешествия на машине времени искателям приключений, чтобы круто повернуть историю в неведомое русло.

Что они могли знать о своем будущем? Планировали? Прозревали? Просто жили… Уверенные, что так и будет всегда и все – неизменно.

«Ватная жизнь», – смеялся Стен. – Ленка, тебе нравится жить в вате?»

«Что?» – она не понимала. Улыбалась.

Она многое не понимала из того, что он говорил.

«О чем ты?»

«Пробовала спать под ватным одеялом, накрывшись с головой?»

«Тепло», – она смеялась.

«Попробуй. Только не задохнись».

Лена думала – Стен шутит. Он странно шутил. Иногда зло. Иногда взрывался. Говорил гадости.

Она попробовала. Десять минут было приятно лежать. Потом сделалось жарко. Потом – дышать стало трудно. Лена глотнула воздуха и вновь забилась под одеяло. Опять не получалось. Все время хотелось высунуть голову. Даже если засыпаешь под одеялом, все равно просыпаешься – голова наружу.

«Ну, как?» – спросил Стен утром насмешливо.

Знал, что она проверит.

«Глупо».

«Да, глупо жить под одеялом. Но живем».

«Сам придумал?»

«А что?»

«Разве тебе плохо?» – спрашивала она.

«Очень. Я скоро умру. Задохнусь. Но ватная жизнь скоро кончится».

«Откуда ты знаешь?» – не поверила она.

«Я жду».

1984 год. Немало с тех пор промелькнуло весен и зим. Но тот год Лена Никонова запомнила до мельчайших подробностей.

Их экспериментальная школа располагалась в старинном здании бывшей мужской гимназии. Некий дух академизма, не вытравленный, витал в просторных классах с огромными окнами и широченных коридорах с натертым до блеска паркетом. Впрочем, и дух либерализма не исчез до конца. Хотя внешние формы директрисса старалась блюсти. Лешка смеялся, что в школе, как в Древнем Риме, дисциплине поклоняются как божеству. «Впрочем, – добавлял он, – в период заката Империи поклонение языческим божествам стало пустой формальностью. Как у нас – комсомольские собрания».

Три года подряд, отправляясь на дежурство в клинику, Лена проходила мимо дверей своей школы, но ни разу не зашла. Однажды она столкнулась нос к носу с их бывшей классной Маргаритой Николаевной. Та мило улыбнулась и неожиданно спросила: «Как Алексей? Ты что-нибудь о нем слышала?» Лена растерялась – ей казалось, что Маргарита не осмелится произнести имя Стеновского. «Я тогда сделала все, что могла и даже больше, – добавила Маргарита, – у меня такие неприятности были!» Пришлось Лене промямлить в ответ что-то невнятное. Очень хотелось сказать гадость, хотя, если вдуматься, ее ненависть к Маргарите смешна и несправедлива, а прошедшие годы ничего не значат – шестнадцатилетней девчонкой Лена пережила самые лучшие и самые позорные минуты в своей жизни. Всё, что было потом – шелуха. Потому что тогда в ее жизни был Лешка, а теперь его нет.

Алексей Стеновский или, как все его называли – «Стен», был первым в классе, причем первым во всем. Учился он легко, не прилагая усилий. И девчонки, и парни считали его бесспорным лидером. С ним было интересно, он умел рассказывать так, что все слушали, затаив дыхание. Главным его коньком была история. Он раскапывал в пресно-унылых книгах удивительные подробности, и вместо сухой шелухи фактов и цифр у него получались яркие картины. Он говорил об известных событиях так, что официальное толкование сначала начинало казаться сомнительным, потом – идиотским. По натуре он был счастливым человеком – у него было призвание. Он хотел заниматься историей, и больше ничем. Обычно умников не любят – его любили, ему прощали и заносчивость, и вспыльчивость и то, что называли неясным, но обидным словом «индивидуализм». Только комсорг Ольга Кошкина его терпеть не могла. Индивидуализм она считала самым страшным пороком, болезнью хуже гриппа или сифилиса. Индивидуалистов не может быть в советской школе! Коллектив важнее человека, коллектив умнее человека. Кажется, на все случаи жизни у нее был афоризм. Каждый член коллектива должен идти туда, куда указывает коллектив, делать то, что нужно коллективу, думать так, как требует коллектив. Коллектив имеет право воспитывать или перевоспитывать. Поскольку в данном случае коллектив перевоспитывать никого не хотел, то за это дело взялась Кошкина. Она требовала, чтобы Стен перестал читать Рея Бредбери и Соловьева, и взял в библиотеке «Как закалялась сталь», ибо судьбу Павки Корчагина Кошкина непременно хотела обсудить с неправильно мыслящим комсомольцем.

«Теперь эти книги никто не читает», – говорил Стен, пожимая плечами.

«Значит, надо возродить!» – с жаром заявляла Кошкина.

Стен отшучивался, Ольга грозила поднять вопрос о его поведении на предстоящем собрании. Впрочем, Ольга, как и Стен – была одинока. Никто не разделял ее горячей идейности. Ее правильные фразы вызывали у одноклассников смех. Порой и учителя поглядывали с недоумением.

«Кошкина, а ты на амбразуру грудью можешь лечь?» – спрашивал ее Кирша и подмигивал друзьям.

«Могу!» – не задумываясь, отвечала Кошкина.

«Стен, она может лечь», – хихикал Кирша.

А может быть, все было гораздо проще? Кирша, Лешкин лучший друг, рассказывал всем, что Кошкина в раздевалке после уроков лезла к Стену целоваться, но тот ее отшил, и с тех пор разъяренная Кошка всячески старалась досадить несостоявшемуся «другу». Вообще-то Кирша пользовался в классе репутацией главного враля. Тогда, в восемьдесят четвертом, Ленка объявила историю с поцелуями чушью. Но кто знает, может, в ней была доля правды? Спустя столько лет во многом стоит усомниться. В одном Лена была уверена и тогда, и теперь – из всех парней, которых она знала, Стен был самым лучшим.