Струсил.

Зашипели тормоза, состав лязгнул. Мне стало совсем страшно, я рванулся и прижался рюкзаком к стене. Почтовик уходил с вокзала. Я вжимался в кафель. На стыках рельс колеса стучали, и стекла вздрагивали, и весь зал вздрагивал, пыльная люстра под потолком позвякивала, в буфете плясали по стеклу стаканы, я прикусил щеку, крови не чувствовал.

Минуты через две стало тихо. Только рельсы дзинькали, еще долго дзинькали, а я так и стоял у стены. Мимо меня проковыляла уборщица с ведром и шваброй. Прошел милиционер. Я отлепился от кафеля и вышел на улицу.

Перрон был пуст. Другая какая-то бабка катила тележку с самодельными бутербродами, пивом, кефиром и газировкой, через семнадцать минут прибывал состав, идущий к северу.

Зачем-то я побрел к мосту. Остановился возле столба с часами. Секундная стрелка больше не двигалась, часы остановились.

Лара обо всем догадалась. Наверное. О том, что я думал. О том, что я струсил.

И отправила меня за водой.

Не знаю...

Другое зато знаю. Знаю, что, когда с вокзала ушел последний вагон, странное время закончилось.

Да.

Странное время закончилось.

Лето я провел в Новой Зеландии. Это получилось неожиданно.

Вечером того дня, ну, когда они ушли, я заболел. Вдаваться в подробности не хочется.

Через четыре дня я пришел в себя, стал чувствовать себя немного лучше, и старый, по совету врачей, повез нас с матерью в Новую Зеландию. И два месяца были сине-молочные реки, зеленые холмы, горы с белыми острыми верхушками и леса, дремучие до крайней степени.

Старый потом улетел домой, а я с матерью остался, все лето мы жили в маленьком домике возле озера, и у нас не было даже телевизора, а по радио все программы были на английском.

В Новой Зеландии мне понравилось. Там было как-то не по-настоящему. Природа была какая-то крупная, никакой мелочи почти не встречалось, отчего, наверное, и создавалось ощущение ненастоящести. Особенно небо было ненастоящим. Казалось, что, стоит ткнуть в это небо пальцем, небо треснет и откроется другой, просторный и чистый мир. Только я старался об этом не думать.

Потом лето кончилось, и я в самом деле поехал учиться в Москву, на подготовительное отделение полиграфического техникума. В Москве ощущение ненастоящести растаяло, вместо него появилось чувство непроходимой общей бессмысленности, с которым я прожил до весны.

Весной приехал старый, и я упросил его забрать меня из полиграфического техникума. Я решил поступить в авиационное училище, туда брали в довольно юном возрасте, правда, тоже на подготовительное отделение. Старый на авиационное училище согласился, и мы отправились сдавать документы и проходить комиссию.

Комиссию я не прошел.

Я глядел на заключение, исчерканное красной ручкой, и почему-то думал, что дальше у меня в жизни тоже все будет так же.

Неудачно. С красными крестиками и восклицательными знаками.

Старый был удивлен, старый никогда и не думал, что у меня может быть слабое здоровье. Он долго молчал, затем взял записную книжку и долго ее изучал. В результате этого изучения я был все-таки зачислен в колледж при престижной авиационно-технологической академии. Обучаться на авиационного инженера, правда. На инженера у меня здоровья хватило.

Следующим летом я снова уехал в Новую Зеландию, но в этот раз уже не отдыхать, а работать – старый устроил меня на фруктовую фирму. Зарплата была хорошая, работа простая – перебирай себе киви и укладывай их в ящики. Наелся на всю жизнь. А вечером можно было идти к морю, смотреть, как сине-молочная вода рек смешивается с черной водой океана.

Перед началом учебы в колледже я на неделю вернулся домой. Дома все изменилось. Нет, дом не перестроили, он не провалился в тектонический разлом, все было в порядке. Другое. Я два дня тупо валялся на койке и смотрел в потолок, потом решил прокатиться на мопеде.

Мопед оказался неожиданно мал, коленки задирались чуть ли не до руля, но все равно было приятно. Я объехал почти весь город, за трамвайной линией прямо в поле паслась серая лошадь. Эту лошадь я узнал.

Я подъехал поближе и обнаружил, что лошадь и в самом деле та самая Карюха, с помощью которой я чуть не сломал себе шею. Карюха паслась не одна, недалеко от лошади на раскладной скамеечке сидела девушка с книжкой. Девушка обернулась, и я обнаружил, что это Вера Халиулина. Верка очень мало изменилась, разве что похудела, а так была все такая же остроносенькая и с косичками. Я почему-то очень обрадовался ей. Вера меня тоже сразу узнала, мы посидели и немножко поговорили. Вера рассказала про то, как все тут устроилось и образовалось.

Гобзиковская мать долго искала Гобзикова. Предполагали, что он сбежал из дома, а куда сбежал – неизвестно. Тысячи таких героев по стране бродят. Так в милиции матери Гобзикова и сказали. Внесли в базу данных, объявили розыск. Но не нашли.

Лару тоже искали. Панченко обегала всех, кого только можно было обегать, трясла губернатора даже. Они даже до какого-то эфэсбэшного начальства дошли. Лару и по телику показывали, типа, «разыскивается человек», и в газетах фотку печатали, и даже на пакетах с молоком.

Совсем как в Америке, сказала Верка.

Только никакого толка от всего этого не было. Не нашли ни ее, ни Гобзикова. Они пропали.

Много разных версий выдвигалось. В основном скучные, такие версии всегда выдвигаются, когда кто-нибудь пропадает.

Маньяки, бандиты, проблемы с родителями.

Верка Халиулина засмеялась и сказала, что некоторые на полном серьезе считали, что Гобзикова и Лару похитили инопланетяне. Будто на севере, в районе Клопова, туда, куда Гобзиков и Лара вроде бы собирались бежать, видели мальчика и девочку, а еще видели, как над полями висела летающая тарелка.

Мать Гобзикова еще какое-то время жила в городе, потом ее перевели на другой завод, и она уехала, больше о ней никто ничего не слышал.

Я подумал, почему меня никто не допрашивал, даже не интересовался ничем, а потом вспомнил путешествие в Новую Зеландию и понял, что старый поберег меня тогда от расспросов, следственных действий и другой малоприятной канители.

А вообще Вера сказала, что обо всей этой истории почему-то было запрещено говорить, в Лицее никто никогда не вспоминал ни Лару, ни Гобзикова, ни меня. А если кто вспоминал, того Зучиха вызывала на ковер.

Для превентивной беседы.

Сама Зучиха за эти два года стала-таки директором. Съездила на стажировку в Англию, получила доктора наук. Кабинет директора был достроен, и Зучиха переехала в него. Теперь Зучиха носила очки в платиновой оправе, завела часы приема, а ноутбук за попсовой ненадобностью отдала секретарю.

Вера захихикала.

Автол до сих пор работал физкультурником. Он изменился, начал пить и то ли от этого, то ли от общей тоски перестал драться.

Носов в том же году уехал в Санкт-Петербург учиться на модельера и, по слухам, стажировался теперь в одном из ведущих модельных домов. Сама Вера однажды видела его по телевизору, Шнобель участвовал в программе, посвященной проблемам моды в России, и жаловался на трудности, с которыми сталкиваются молодые дизайнеры одежды. Волосы у Шнобеля были перекрашены в синий цвет, в ухе красовалась причудливая серьга, а перстней на пальцах Вера насчитала три штуки.

Ирина Зайончковская стала юристом. Как и хотела. Вернее, не стала, а станет скоро – она учится в юридическом колледже с большими перспективами. Вера была в этом уверена.

Ленка Лазерова тоже уехала. Ее родители, как это ни странно, тоже перебрались в Новую Зеландию, и Ленка Лазерова теперь поднимала художественную гимнастику на далекой Веллингтонщине.

Мамайкина получила титул первой красавицы Лицея и сразу после этого здорово растолстела. Какое-то время она дружила с Чепрятковым, а потом они разругались, и Чепрятков публично оттаскал ее за волосы. За что и был исключен из Лицея. Где Чепрятков обретался сейчас, Халиулина не знала.