Зимин хотел его уже окликнуть, но пацан вдруг пополз быстрее, и Зимин растерялся. Он почему-то сильно вспотел и почувствовал, как у него трясутся руки. И страшно еще. Страшно пульнуть вот так, в человека.

Он так и не выстрелил. Парень скрылся в горохе, Зимин закрыл глаза. Он чувствовал себя редкостным идиотом, такой шанс представился, а он растерялся…

Зимин скрипнул зубами и сказал, что если перед ним еще кто-нибудь вот так поползет, то он его непременно пристрелит.

Засада продолжалась. Зимин просидел еще почти час и за этот час услышал, что убили еще троих. Солнце продолжало жарить, голову напекло, но кепку он взять не догадался, и теперь приходилось терпеть. Он думал о том, что такую же выжидательную тактику могли использовать и его противники, не он один такой умный, опытные бойцы наверняка тоже так поступают.

Шорох. Прямо перед ним. Метрах в десяти.

Зимин понял, что ждать он больше не может. Он вытер со лба пот и поднялся. В глазах немного потемнело, а затем он увидел его.

Он стоял боком, вглядываясь в зелень, вслушиваясь в ветер.

Это был… Он вдруг понял, что забыл, как зовут мальчишку, стоящего перед ним. Враг. Только враг, Зимин чувствовал это и хотел его убить.

Враг не замечал его, и у Зимина было несколько секунд на то, чтобы прицелиться. Парень попал в проволочное перекрестье, Зимин совместил его с красной мушкой, надавил на курок.

Выстрела не последовало – курок слишком долго пробыл во взведенном состоянии и успел пристыть. Зимин давил, но стальная проволока пружинила под пальцем. Зимин едва не закричал.

Потому что мальчишка заметил краем глаза движение и начал поворачиваться.

Зимин всхлипнул. Он оттянул поршень, плюнул на проволоку, вернул железку обратно. Нажал на курок уже не целясь. Воздушка выстрелила.

Горошина с визжащим звуком ушла в сторону неприятеля.

Он даже не дернулся.

Промах.

Зимин понял, что он промазал, и стал перезаряжаться дрожащими руками, поршень выскальзывал из пальцев, горох просыпался…

Враг приближался.

Уверенным шагом, подняв оружие.

Зимин не успевал.

Враг остановился в десяти метрах, прицелился, выстрелил.

Зимин услышал звук жужжащего шмеля. Горошина ударила его в лоб.

В голове взорвалась синева, Зимин закрыл глаза и опустился на землю. Он услышал радостный вопль «Убит!!!», услышал, как враг подошел к нему, потрепал по плечу и спросил «Живой?», услышал собственный голос «Да», увидел солнце, которое стало светить тусклее.

На лбу образовывалась небольшая шишка, Зимин потрогал ее пальцами и обнаружил на них кровь – видимо, горошина сорвала кожу. В ушах Зимин слышал собственное сердце, которое билось отчего-то медленно и ровно.

Холодно почему-то.

Зимин сидел.

Он не видел никого, война ушла к реке, победители и побежденные отправились купаться, обтрясать вдоль берега дикие японские яблоки, раскапывать на перекате чертовы пальцы, древние раковины и круглые чугунные пули, оставшиеся со времен пугачевского возмущения.

Зимин чувствовал странное. Он слышал голоса у реки, но почему-то не ощущал никакого желания к этой реке спуститься. Что-то постороннее было в этих голосах, чужое, он никак не мог понять что. Он несколько раз собирался отправиться в сторону воды, но, сделав несколько шагов, останавливался. К реке не хотелось.

Решительно что-то изменилось. Погода стала портиться. Нет, солнце продолжало светить, и даже припекать, и по вискам тек пот, однако во всем этом появилось нечто постороннее, июльский полдень обрел некоторое неуловимое дополнительное качество.

Кудрявые облака стали кусками ваты, пришпиленными к небосводу ржавыми булавками. Горох сгнил и пророс ржавыми пятнами, овес покрылся плесенью и спорыньей, деревья на противоположном конце поля уронили листья, и вместо июля явилась глубокая осень.

Это длилось недолго, несколько секунд, но в эти несколько секунд Зимин услышал, как замедлилась кровь и окончательно остыл день, и крики, доносившиеся с реки, окончательно затихли в воздухе, как в войлоке.

Зимин вдруг почувствовал себя глупо. Он увидел свои ноги, обутые в китайские кроссовки сорок первого размера, ноги здоровенного лба, отправившегося в поле играть в войну. Он увидел у себя в руках самодельное духовое ружье, на которое пошли два насоса, три мотка изоленты, стальная проволока, которую пришлось снять с велобагажника. И две велосипедные камеры, и медная трубка. Оружие, которое еще вчера казалось ему грозным и серьезным, внезапно утратило в глазах Зимина всякую ценность, он увидел, что это всего лишь детская игрушка, не более.

Зимин размахнулся и забросил воздушку в овес. А затем отправил туда еще и патроны.

Он сел в горох. Стал срывать и есть, чистить молодые стручки от шкурки и жевать, сладкие и вкусные. Он ел горох долго, пока не почувствовал, что больше не может, тогда он лег на бок и стал лежать.

Зимин старался понять – что произошло? Кажется, ничего необычного. Игра, горошина в лоб, поражение, шишка… Но Зимин отчего-то чувствовал, что в этом поражении есть еще кое-что. Лоб не переставал болеть, и это тоже беспокоило, Зимину казалось, что на лбу у него образовалась печать, и печать эту снять не получалось, хотя Зимин и тер лоб слюнями.

Его убили. Тот, прежний Зимин, умер. Был застрелен горошиной и остался лежать в желтеющем овсе, улыбаясь и глядя в небо, все просто, все понятно.

Зимин плюнул и направился к дороге.

Он шагал, запинаясь за горох, путаясь в овсе, пытаясь думать о медведях, которые приходят сюда по ночам, но медведи не удерживались в голове, была в ней одна только пустота.

Поле закончилось, и он вступил в лесополосу, и она тянулась и тянулась, хотя Зимин твердо помнил, что утром они преодолели ее за несколько минут. Он натыкался на паутину, запинался за гнилые пни, поскальзывался на грибах и никак не мог выйти, никак.

К вечеру он все же выбрался к дороге и успел на последний автобус. Он был почти пуст, Зимин сидел у окна и глядел на поля, тонущие в сумерках. Он думал о зимних ботинках. О том, что в апреле, по последнему льду, умудрился порвать левый, матери не сказал, так и проходил, хлюпая. Думал о том, что надо бы теперь этот ботинок починить как-нибудь. И обои в комнате подклеить, после весны отстали. И неплохо бы устроиться куда-нибудь на работу, а потом раз – и остеклить балкон, мать ведь давно мечтает.

Зимин думал о балконе и постепенно сползал в дрему. Он устал. Натер мозоли, расцарапал живот, и вообще… Лоб еще болел. И впереди был еще целый август, скучный и дождливый. И год, в который стоило подналечь на учебу, поскольку именно в этот год закладывались основы, ну и так далее. И жизнь, которую предстояло как-то прожить.

Зимин замолчал.

Ему не нравился собственный голос, он был, как всегда, пискляв и малозначителен. Но сегодня ему почему-то хотелось прочитать свой рассказ Ларе. Он написал его за ночь и не успел толком поправить, но все равно прочитал, с трудом разбирая почерк.

– Хорошо, – сказала Лара. – Очень хорошо. Это случилось с тобой?

– Со мной? Кажется. Я не очень помню.

– Идея мне нравится. Мальчика убили на игрушечной войне, и всю последующую жизнь он подозревал, что его убили по-настоящему. И что вся его жизнь не более чем мучительный кошмар, порожденный судорогами умирающего мозга. Мрачно. Но в духе. Прекрасный рассказ об окончании детства. Молодец.

– Ну да…

Почему-то ему вдруг стало стыдно этих листков, исписанных карандашным почерком, он сложил их и убрал в карман.

– Ты что, стесняешься? – удивилась Лара.

– Да не… Просто… Просто это совсем не то, к чему я привык. Это сложно… Мне кажется, что у меня от этого башка трескается…

– Ну и что? Зимин, башка дана тебе для того, чтобы она трескалась. А зачем она тебе еще?

– Не понял…

– Объясню в образах.

Лара устроилась поудобнее, объяснила:

– Меч, если его использовать по полной программе, тупится, на нем образуются зарубины, иногда он вообще ломается. Но если его не использовать, то это не меч вовсе, а просто острая железка. Так и с башкой. Ею надо работать.