– Не знаю, как насчет Виктора Гюго, может, он чего-то и придумал. Но наш Говен – совсем другой Говен. Если следовать традиции, то Говен – антипод Парцифаля. Парцифаль – великий и благородный, Говен – хитрый и подлый, насмешник и интриган.

– Я хитрый и подлый насмешник и интриган? – изумился я.

– А что? – невинно хмыкнул Перец. – Это же ты хотел меня год назад втихаря хлопнуть. Подло и хитро, по приказу Ван Холла. А я тебя благородно спас от лютой смерти. Почувствуй разницу: ты хотел меня убить – я тебя спас. Благородно? Благородно. Так что ты не обижайся, носи имя гордо, с достоинством. А встретишь Кипчака, так и вообще здорово будет. Ты только послушай, как величественно звучит: Говен и его верный оруженосец Пердикка…

И Перец торжествующе похлопал меня по плечу. Будто именно я был Пердиккой. Вообще, какой-то глупый залет получился. В смысле, зря мы сюда залетели. Детский сад какой-то… Хотя, с другой стороны, где не детский сад? Правда, Перец немного перебрал с тупостью… ну да ладно.

– К тому же Говен нормальное имя, бывают хуже, – продолжал Перец. – Ну, например, Амнундак. Хуже ведь?

– Это из «Земли Санникова», – сказал я. – Неоригинально, батенька. Придумал бы что поновее.

– Начитанный… – Перец принялся править подпругу. – Однако начитанный нынче народ пошел. Когда ты столько книжек-то прочитать успел? Вас ведь Ван Холл только меня убивать учил?

– Под гипнозом загружали, – огрызнулся я.

– Ну да, ну да. А талант под гипнозом не загрузишь. Я вот вчера перед сном решил немного погрузиться в сладостный ад творчества, и со мной сталось вдохновенье. Я трансперсонифицировался с великим Вольфрамом фон Эшенбахом…

– А я думал, это крысы безобразничают… С кем-с кем ты персонифицировался?

– Неважно, – отмахнулся Перец. – С великим поэтом, короче. Так вот, трансперсонифицировавшись, я понял, что должен…

Перец замолчал. Будто выключили в нем что-то.

Молчал и смотрел в одну точку. Потом вдруг спросил. Серьезно так спросил:

– А как тебя зовут на самом деле?

– Меня не зовут, – ответил я. – Я сам прихожу.

Хижины вообще никакой не было. Берег. Лодка. И все. Хотя нет, не все. Кострище еще над ним, котелок черный висит, а на рогатках – старые носки.

– Он что, под лодкой живет?

– Художник, который живет в изгнании, не заботится о внешнем, – объяснил Перец. – Спит на песке, сочиняет стихи про реку, про воду. Хорошие стихи…

– А если он не захочет? – спросил я. – Под лодкой, конечно, не жарко, но у нас еще не жарче. Я бы отказался. К тому же он наверняка аскет.

– Не откажется. – Перец протер о себя руки.

– С чего ты взял?

– Выбора у него не будет. Мы его захватим и отвезем к себе на север. Я ему пообещаю возврат. Видишь ли, я тут наводил некоторые справки… Так, по неофициальным каналам… И выяснил, что Ракитченко очень хочет обратно. Туда. А у него никак не получается. Видимо, он еще не готов.

– Зачем ему туда? Стихи же сочиняются…

Перец хмыкнул.

– Стихи-то сочиняются! Но слаб человек, не просто сочинять хочет, а славы желает, жаждет признания. Хочет книжку напечатать, публиковаться. А здесь признания ведь нету, тут признание только у Пендрагона… И публиковаться здесь ведь только на заборе можно. Хотя и заборов-то не найти…

В голосе Перца проскочила вроде как и зависть.

– Короче, я пообещаю ему денег, пообещаю вытащить… Ну, как обычно. Главное, получить драконьи слезы. Потому что время поджимает.

– Куда поджимает? Ты бы рассказал мне, что собираешься делать…

– Да как что? Все просто: мне кажется, уже пора господину Ван Холлу вздрогнуть. Ну, потом поговорим… Главное, сейчас Ракитченко захватить. Твоя задача такова: подбирайся со стороны реки и страхуй. Если вдруг Ракитченко побежит в твою сторону, ты его немного стукни. Понятно?

– Понятно.

– Вот и отлично. Иди. А я пока сети расставлю.

Я отправился к реке, сел на холодный песок. Перец расставил сеть, взмахнул рукой. Горыны упали с неба и встали вокруг лодки. Треугольником. Тихо.

Ракитченко спал. Громко храпел, так что даже мне у реки было слышно. Перец поднял руку вверх. Щек вытянул шею и легко перевернул лодку носом.

На песке лицом вниз лежал Ракитченко, обряженный в камуфляжный костюм. Спал, раскинув руки и вцепившись пальцами в песок. Так, наверное, и должны спать настоящие поэты – вцепившись в мать сыру землю. Для вдохновения.

Перец кивнул. Щек набрал воздуха и выдохнул в сторону Ракитченко. Но не пламенем, а просто воздухом. Чуть подогретым. Вернее, даже горячим. Вернее, даже очень горячим (два выдоха – и яйцо вкрутую). Так что поэт перестал обниматься с песком и сел. Сел ко мне боком, к Щеку передом. Ну, Щек, само собой, сделал зубы, стрельнул глазом… В общем, полный репертуар продемонстрировал.

Ни один поэт, даже самый разнузданный, такого не перенесет. И Ракитченко не перенес – заорал и кинулся. Куда кинулся, он, конечно, не поглядел, просто от глаз и зубов. Перец правильно рассчитал эффект. Вообще-то эффект всегда одинаковый – бегут.

Поэт Ракитченко спасался. И орал. Даже не орал, а как-то гудел, будто проглотил сирену, а она у него уже внутри испортилась и выдавала теперь не тревожный рев, а какое-то протяжное блеянье. Ракитченко пробежал совсем немного – врезался в сети, запутался, покатился по песку. Перец тут же свистнул, Хорив дернул вверх, и через секунду никакого поэта на берегу не осталось.

– Вот и все, – усмехнулся Перец. – Видишь, как все легко. С поэтами легко, как с китайцами. Сегодня же вечером мы тебя вылечим. Кстати, как здоровье?

– Нормально, – ответил я.

Но Перец не поверил, подошел, велел оттянуть веки, долго смотрел.

– Жить будешь, – выдал Перец диагноз. – Но недолго.

После чего принялся перетряхивать скарб поэта Ракитченко. Небогатый, крайне даже скудный (если бы Ракитченко вздумал заложить имущество, то выручить ему много не удалось бы) – нож-ложку, миску-кружку, книжку-раскладушку. Много книжек Перец вытряхнул из сурового мешка, одно издание показалось мне знакомым. Я наклонился и подобрал. К моему удивлению, это был действительно уже известный мне труд – поэма «Шагреневый трактор» стихотворца Снегиря. Перец презрительно пнул литературу:

– Негусто…

И поделил имущество. Себе взял нож-ложку и миску-кружку, мне оставил культуру. Я подивился его немотивированной скаредности – зачем Перцу нож-ложка, когда у него в распоряжении целый город? Но спорить не стал, привычка – вторая натура.

– Забери макулатуру, – велел Перец.

– Зачем?

– Затем, что Ракитченко ее хранил. А значит, что книжки могут ему понадобиться. Может, они вызывают у него пароксизм вдохновения? Кий!

Кий с интересом расковыривал кострище, извлекал из углей картофельные кожурки. Морда у него была перемазана золой, отчего дракон выглядел смешно и нестрашно. Кий вообще любит в мусоре разном ковыряться. Я пытался отучить, намазывал мусорное ведро горчицей, однако ему никакая горчица нипочем оказалась, даже не чихнул.

Сейчас Кий Перца не услышал, и тогда Перец запустил в него камнем. Кий и камень не услышал. Тогда я сказал негромко:

– Смир-рна.

Кий бросил свои объедки и стал «смирно». Крылья вверх, лапа вперед, глаза навыкат и блестят. Все как полагается. Щек, полировавший у воды когти, тоже замер.

Перец презрительно хмыкнул и направился к своему горыну. Я дособирал книжки, рассовал по карманам, подошел к Щеку. Перец пытался устроиться в седле – то справа пытался запрыгнуть, то слева пробовал залезть. Но поскольку горын стоял «смирно», ни то ни другое не получалось, потому что крылья мешали. Не Перца крылья, конечно, а горына.

Перец нервничал, пинал Кия сапогом в брюхо и грозился заморить голодом, однако Кий был как деревянный.

– Ну? – Перец нервно повернулся ко мне.

– Вольно, – разрешил я.

Кий опустил лапу, сложил крылья, лег.

Перец взгромоздился в седло и теперь пристегивался, поминая недобрым словом горынов, зоопсихологию, психоанализ и другие науки обществоведческого цикла. Откуда-то сверху слышались обморочные вопли Ракитченко. Ничего, поорет-поорет и привыкнет. Все привыкают. Может, стихи потом еще напишет. Под впечатлением.