Упал лапоть. Самодельный. Грубой работы. Лапоть выглядел как-то жалко. На меня даже какая-то сентиментальность навалилась непотребная, пожалел я поэта вдруг, хотя вообще-то поэтов ненавижу, один Перец чего стоит.

Перец тоже заметил лапоть и тоже посмотрел вверх.

Я забрался в седло, пристегнулся. Спросил:

– Опять над облаками пойдем?

– Опять, – кивнул Перец.

После чего ткнул Кия в бока пятками. А я не ткнул, я зубом цыкнул, два раза, что означало «взлет».

Обратный путь показался мне короче. Это, наверное, оттого, что я все время спал. А проснулся потому, что резко похолодало. В сей раз мы не падали, медленно опускались. Выглянули из-за облаков. Город не изменился. А чего ему было меняться?

Потом возле норы мы долго ругались, кому волочь Ракитченко внутрь. В конце концов мне надоело ругаться, и потащил я. Ракитченко был нетяжелый, к тому же возле входа в нору домовитый Яша припас тележку, сделанную из детской коляски. Я сгрузил Ракитченко на тележку и покатил вниз.

Перец остался у входа, сказал, что сейчас подойдет. Прогнал. Наверняка будет любоваться своим новым ножом-ложкой. Что за герой мне попался? Мелкий клептоман какой-то…

Я спускался в пещеру. Становилось теплее и темнее, встречный ветер гнал запах каши и сушеных грибов, и от этого запаха мне снова захотелось спать.

Яша Автохтон как всегда возился возле полевых кухонь и имел счастливый вид. У него всегда такой вид, Яша – наивное существо. Перец вроде когда-то жизнь ему спас, и теперь Яша и все его потомки у него в услужении будут, что наполнит их жизнь смыслом.

Я свалил поэта на кучу с углем.

– Припасы? – осведомился Яша.

– Угу. Освободи его от сетей, он нам скоро понадобится.

– Варить будем? – совершенно спокойно спросил Яша.

Завернутый в сети замычал.

– Сначала нафаршируем. Гречневой кашей, – так же спокойно ответил я.

А потом вдруг подумал, что хватит все время шутить. Я все время шучу и шучу, а на самом деле ничего смешного-то и нет.

– Ладно, – сказал я, – разверни его просто, варить не будем.

– Слушаю, второй сагиб, – кивнул Яша.

Второй сагиб! Вот так всегда. А кто сказал, что я второй? Кто? Может, я, наоборот, первый?

Яша выхватил из-за пояса кривой кинжал и быстро, с виртуозностью опытного торговца рыбой, разрезал сети. На уголь съехал Ракитченко. Отряхнулся и предстал.

Как-то он изменился. Голова изменилась. Была сейчас лысая, а посередине оселедец. Длинный довольно. Раньше, насколько я помнил, у Ракитченко оселедца не было. Видимо, отрос. Поэт изменил имидж.

Я щелкнул пальцами, и Яша предупредительно вручил мне в руки миску с кашей. Сунул ее Ракитченко, тот посмотрел на меня с тупизной. И я на него с тупизной. Насколько я помнил, Ракитченко был повыше ростом. И пошире в плечах. А этот был мелким. Вряд ли за время, прошедшее с поэтического дристажа, он так стоптался. И оселедец еще…

И тут я понял, что это не Ракитченко, и сразу устал окончательно. Потому что узнал придурка – это был Тытырин. Тот самый, в избушке которого мы отдыхали. Тоже, кстати, поэт. Он еще спер у меня платину. Всю ту, которую я добыл в честном бою в Деспотате. Кажется, в своем рескрипте Перец называл его недопоэтом. Кажется, мы должны были его обезвредить.

Обезвредили. Перец может быть доволен.

– Какие люди! – сказал я равнодушно и отобрал кашу у негодяя. Не заслуживал он каши.

И снова щелкнул пальцами. Послушный Яша подал мне нож.

– Это не я! – тут же взвыл Тытырин и тряхнул оселедцем. – Не я, поверьте, клянусь Беловодьем! Это Пендрагон! То есть Ляжка! Он заставил меня! Искусил кривденью, Березань на земле обещал, все как есть! О-о-о! И повелся я, и стал слаб, паки жужелица малая… Короче, он мне угрожал угрозами стра-а-шными!

– Как? – спросил я ради интереса.

– Как? Как он угрожал мне? Запугивал запугами ужа-асными…

– Как угрожал? Как запугивал? Конкретно!

Тытырин поглядел на нож и тут же стал конкретным. В своем понимании.

– Сказал, что вырежет у меня на спине, как коварный печенеже во засаде на Святославе княже…

– Что вырежет? – остановил я ненужные тут рассуждения о древнерусских приключениях.

– Поэму, сочинение свое приснопакостное.

– «Шагреневый трактор»? Нормально говори, по-русски! У меня были трудные три года, я устал от некоторых вещей. Ты понял?!

Это я уже проорал.

– Понял, понял, – покивал Тытырин. – Ты устал от некоторых вещей.

– А от каких вещей я устал, знаешь? – Я зловеще растянул глаза пальцами.

– От каких вещей ты устал?

– Я тебе перечислю. Устал от придурков. Если ты успел заметить, тут полным-полно придурков. Тут все придурки! Мне даже кажется, что я сам придурок, меня уже пропитали здешние придурочные ветры. Я устал от оригиналов. Вы тут все такие оригиналы, что даже глазам щекотно. Иду туда – там оригиналы на метлах летают, иду сюда – тут оригиналы стихи читают… Почему вы все стихи сочиняете, а? И сплошь дрянные, дрянные, дрянные! Хоть бы для интереса кто-нибудь сочинил хорошие стихи… Это же не Страна Мечты, а Страна Дрянных Поэтов!

– Да-да, – неожиданно быстро согласился Тытырин, – дрянных поэтов теперь немерено. Я сам прозаик, между прочим…

Но я его не слушал, я продолжал:

– Я устал от придурков с саблями, от придурков с луками, от придурков с базуками…

– Понятно, понятно, – успокоил меня Тытырин. – Я понял все…

– Тогда рассказывай, баран, идиот. Хорошо рассказывай. Ручь шла о «Шагреневом тракторе»?

– Нет, не о «Тракторе», – покачал головой Тытырин. – «Беспредел». Он говорил про «Беспредел медведей». Как все тогда уснули, он мне и давай угрожать. Укради, говорит, платину, потом вместе поделим. И представьте теперь: я поэт-почвенник, а у меня на спине такое… Постмодернизм ведь! А платина утонула, честное слово…

Тытырин рассказывал, а я думал, что он, может быть, и не врет. А может, врет. Разницы никакой. Никакой, а скука все равно…

Появился Перец. Поглядел на нашу добычу, все сразу понял, сел на уголь.

– Где Ракитченко? – спросил строго.

– Какой Ракитченко? – не понял Тытырин.

Перец поглядел на походную кухню.

– А… – вспомнил Тытырин. – Ракитченко, ну как же. Талантливый парнишка, хотя с рифмами у него проблемы, надо много работать. И тематика какая-то посторонняя… Да, да, помню его, как сейчас. Я как раз тогда в уединении был, ну, осмысливал результаты фестиваля, и приходит Ракитченко. Взволнованный такой, окрыленный. Говорит, что хочет вернуться… Хотя нет, не так было… ваши перелеты всю память отшибли. Это я к нему пришел. А он как раз под лодкой лежал, новые стихи сочинял. Мне, между прочим, первому прочитал. Странная тематика – про то, как будто бы в обычную реку заплыл кит… Короче, в его духе.

– Короче! – недовольно сказал Перец.

– Короче так короче. Короче, было так. Он прочитал мне стихи и сказал, что нашел себя. Свое, так сказать, поэтическое лицо. И теперь может со спокойной совестью возвращаться. И вернулся. А мне завещал лодку, котелок и ложку. А что еще надо настоящему поэту… то есть прозаику? Ничего. Места там благостные… А это у вас драконы?

– Драконы, – кивнул Перец.

– Так ведь здорово же! – восхитился Перец. – Шайка драконов – просто здорово! Я думаю, перед таким вот другом никакой кобольд не устоит. Давайте устроим набег на Деспотат, а? Оставшуюся платину как раз отвоюем. У них там платины – выше бровей. И вообще – развели рабовладение… Притом в тот самый момент, когда человечество идет к демократии семимильными шагами…

Еще один трепач, подумал я. Почему тут одни трепачи? Поэты и трепачи. Впрочем, наверное, это одно и то же. И толку от Тытырина, наверное, не будет. Вряд ли он способен что-то стоящее сочинить. Куда его теперь девать? К Яше, в помощники повара?

Видимо, примерно такие же мысли крутились и у Перца. Стоял он напротив Тытырина, слушал и чесал подбородок. А Тытырин продолжал. Что надо бы давно отмстить неразумным хазарам, уничтожившим свободу в традиционно свободной Стране Мечты, что…