– Откуда ты...

– Паяльная лампа. – Лара указала на висящую на стене лампу. – Есть лампа, значит, есть керосин и спички.

Лара поболтала бутылкой, отвинтила пробку.

– Тут уже был пожар...

– С-с-с! – Лара приложила палец к губам, и я замолчал.

Потому что это было красиво. Когда красиво, я всегда молчу. Лара спрятала бутылку под верстак. Я принялся определять цвет ее волос. Но так и не определил. Они в самом деле были какие-то вроде бы пегие, серый, пепельный цвет. Но сквозь пепел огонь какой-то... А может, это мне показалось просто...

Вообще волосы Лары очень шли к ее фиолетовым очкам, наоборот то есть, очки к волосам. И руки у нее были красивые, красивые руки встретишь реже, чем красивые ноги.

Вот Мамайкину взять. Ноги у нее – «Формула-один» настоящая, высококлассные ноги. В ногах главное однородность – это редкое качество, чтобы от щиколоток до спины не было ни слишком глубоких впадин, ни крутых возвышенностей. У Мамайкиной в ногах была однородность. А в руках не было. Пальцы слишком короткие, предки много лопатой работали. Даже не короткие, а конусообразные какие-то, как морковки. Чтобы эту морковность компенсировать, Мамайкина наращивала ногти. Получались морковки с ногтями. Я на Восьмое марта ей даже перчатки подарил, дорогие, из страусиной кожи. А эта дура не поняла намека.

А Ларе перчатки были не нужны. Она вообще была...

С другой стороны, ногти можно ведь и не обгрызать.

– Слышь, Лар, а чего он с бумагами этими возится... Они что, какое-то значение...

Тут явился Гобзиков.

С сундучком.

Сундучок был как сундучок. Длинный, по углам обитый жестью, с ручкой, обмотанной толстой алюминиевой проволокой. В моем представлении с такими сундучками ходили железнодорожники в советских черно-белых фильмах, джеки-поторошители в английских фильмах цветных, ну и еще безумные шляпники разные. Гобзиков долго возился со связкой мелких ключей, подбирал нужный. На пятнадцатом ключе сундучок сдался.

Ворох бумаг. Карты в основном. Разные. Но все нарисованные от руки. Лара оттеснила Гобзикова от сундучка. Достала одну карту. Принялась разглядывать. Гобзиков терпеливо стоял рядом. Лара достала вторую.

– Эта самая старая, – вставил Гобзиков. – Там какой-то Сталинодол и Красный Молот...

– Так раньше Аленкино и Ерофеево назывались, – пояснила Лара.

– А ты откуда знаешь? – спросил Гобзиков.

– Книжку одну прочитала... А дневники? Ну, записи какие-нибудь есть?

Гобзиков бережно достал из сундучка перетянутую бечевкой стопку бумаг открыточного формата.

– Но тут все зашифровано... – сказал он. – Я пробовал прочитать, но не понял ничего.

– Можно будет попробовать разобрать потом, – сказала Лара. – Я могла бы посидеть...

– Зачем? – поинтересовался я. – Зачем сидеть над этой макулатурой?

Но Лара меня снова не услышала.

– Правда? – тихо спросил Гобзиков. – Ты можешь? Ты в самом деле можешь?

– Ну, конечно. Я интересовалась криптографией когда-то...

– И я смогу понять?

Лара кивнула.

А я вот ничего понять не мог. Они о чем-то своем говорили, а я не мог понять. Не люблю не понимать.

– А ты... – Гобзиков принялся сворачивать в трубку одну из своих карт. – Ты там...

– Была.

Гобзиков вскочил.

– Так, значит, все это правда?!

И даже от волнения смял свою карту.

– Эй! – возмутился я. – Может, вы расскажете мне все-таки? Что за шхерничество?! Что за правда?

Гобзиков и Лара переглянулись.

Это меня даже уже разозлило вообще. Не люблю такие ситуации – двое, значит, переглядываются, а третий «здравствуй, дерево»! Тоже мне, старые знакомые! Один с фонарями, другая в очках!

– Расскажите и мне! – потребовал я. – А то что это такое?! Несправедливо!

Вдруг Лара сморщилась, заморгала и тяжело закашлялась, как шахтер на пенсии.

– Пыль... – прохрипела она. – Пыль... аллергия...

– Я сейчас! Сейчас воды принесу!

Гобзиков снова выскочил из сарая.

Лара немедленно прекратила кашлять. Она быстро сгребла все карты в одну кучу и скомкала, некоторые порвала даже. Разрезала бечевку на пачке бумаг, быстро их пролистала, тоже скомкала. Собрала все в железный таз. Поглядела на карту на стене. Сдернула. Перевернула.

Обратная сторона была пуста, ничего не нарисовано. Лара отбросила ее за верстак.

Я наблюдал за всем этим в совершеннейшем оцепенении. Ладно, ничего не понимал, но мне начинало казаться, что я оказался внутри какого-то маловразумительного спектакля.

– Что ты делаешь? – наконец спросил я.

Но она не ответила. Она откупорила бутылку и полила бумаги.

– Эй...

Лара бросила бутылку. Я смотрел, как медленно впитывается горючее, как чуть подрагивает воздух...

Ну а потом она чиркнула спичкой.

Бумага загорелась. Лара ворошила ее прутом, ворошила, создавала приток кислорода, горело хорошо. Черные клочки поднимались к потолку и носились по сараю. Я смотрел на все это и никак не мог понять, никак. Зачем было жечь?

Во крапива...

Вбежал Гобзиков со стаканом воды. Все понял и кинулся к своим бумагам, спасать их попытался, полез в таз. Только зря все, карты уже прогорели, прах остался, пепел.

Он, кажется, хотел чего-то сказать, но только стоял разинув рот. Как филин днем – фонари под глазами не рассосались еще как следует, были заметны. Гобзиков смотрел на нас этими своими фарами, и лицо у него дрожало.

Лара молча направилась к выходу.

Вот так. Фантасмагория.

Я остался с Гобзиковым.

– Это... – сказал я ему. – Ты осторожнее...

Потом тоже выбежал. Тупо все было.

Лара ждала меня возле мопеда.

– Зачем? – спросил я. – Это же память, наверное. От отца осталась...

– Так лучше будет, – сказала Лара.

– Кому лучше?

– Ему. Мне. Тебе. Всем будет лучше.

– Почему?

– Потомучто.

У меня были тупые предчувствия, мне казалось, что это не конец.

Предчувствия мои подтвердились. История получила продолжение. Скоро на экранах. Позвонил Гобзиков и сказал, что собирается повеситься.

Что за люди? Неужели нельзя повеситься в дневное время суток, когда приличные люди бодрствуют? Зачем все это делать ночью? Ночью так неудобно и на душе грустно.

А вообще... Никогда не присутствовал на самоубийствах, говорят, это поучительно.

Никогда не присутствовал, но рано или поздно случается все, все рано или поздно случается в первый раз.

Я спал себе, никого не трогал, вдруг звонок. Убить бы кого, а? Я дотянулся до трубки, засунул ее под подушку. Телефон не затыкался. Не затыкался и не затыкался, не затыкался и не затыкался. Взял трубу. Гобзиков. Гобзиков звонил. Пришлось ответить.

– Я вешаюсь, – сказал Гобзиков в трубку.

Оригинально.

Я сел, привалился к трубе.

– Егор, что с тобой?

– Я вешаюсь.

– В каком смысле?

– В буквальном, – всхлипнул Гобзиков. – Стою на стуле, и веревка на шее. Я повешаюсь! Повешусь!

– С чего это вдруг?

– Не по телефону. Если хочешь меня спасти, приезжай.

Мелодрама, однако. Бразилия сплошняком. Не ожидал от Гобзикова. Вроде приличный человек.

– А может, завтра повесишься? – на всякий случай спросил я. – Ну, после обеда, допустим? У меня как раз будет время...

– Мне некому больше позвонить, – тихо сказал Гобзиков. – Я звоню вам.

– Кому нам?

– Хочу, чтобы и она тоже была.

– Кто она?

– Она.

Ну, понятно. Я потряс головой, пытаясь окончательно разрешить – сплю я или уже не сплю. Я не спал.

– А ее-то зачем?

Но Гобзиков уже отключился.

Я ругнулся неприлично и принялся звонить Ларе. На домашний. Звонил ровно восемь минут, сам даже начал беситься. Потом трубку все-таки подняли.

Лара.

– Лара, тут такая засада... – начал я.

– Да? – Голос у Лары был бодрый, будто она не спала вовсе.