– Влево! – орал я. – Вправо! – орал я.

Но Гобзиков бежал слишком быстро, психически так бежал, я за ним не успевал, я под ноги и то еле успевал смотреть.

– Стой! – я схватил Гобзиков за плечо.

Его повело, он завалился и немного прокатился еще, сминая колосья. А потом стал смотреть куда-то за мое плечо, я обернулся. Никого.

– Я потерял направление, – сказал я.

Я действительно его потерял.

Пшеница шевелилась.

Может, ветер подул, а может, еще что, не знаю, чертова пшеница шевелилась, направление потерялось. Колосья клонились в разные стороны, во все стороны одновременно.

Гобзиков вскочил.

– Она... – Гобзиков неожиданно вцепился в меня. – Она там!

Снова шорох.

– Она! Она! Она!

Я влупил Гобзикову пощечину. Зубы щелкнули, шея хрустнула, силу удара я не рассчитал. Гобзиков помотал головой.

– Куда? – очнулся он. – Куда нам?

– Не знаю!

Я оглядывался. Пшеница волновалась.

– Она страшная! – принялся шептать Гобзиков. – У нее мясо отваливается...

– Спокойно! – Я стукнул Гобзикова в плечо. – Не дергайся! Кто там?

– Полу...

– Только не говори про полуденницу!

– Мясо отваливается... Почему шевелится трава? Это она шевелит траву!

Гобзиков заорал и принялся пятиться на заду через пшеницу. Это было довольно смешно, никогда не видел, чтобы кто-нибудь удирал, сидя на заднице. Но Гобзикову было не до смеха.

Шорох. Гобзиков подпрыгнул.

Когда в велосипедное колесо вставляют открытку на прищепке, получается скрипун. В траве, метрах в десяти от нас, притаился скрипун.

– Это она! – Гобзиков перевернулся на четвереньки и побежал уже на четвереньках.

Причем навстречу скрипуну. Едва успел его догнать. Напрыгнул сзади, повалил на землю. Прижал.

Скрипело совсем рядом. Я медленно поднял голову.

Сквозь колосья была видна грязная серая фигура. Непонятно кто. Честно говоря, больше всего похоже на обряженное в мешковину чучело. Я медленно, очень медленно стал отползать назад. Гобзиков, видимо, обрел разум и полз рядом со мной. Так мы и отползали. Метров пятьдесят, наверное, проползли. Потом поднялись на ноги и побежали. Молча. Не сговариваясь. Просто побежали.

Мне не хотелось о чем-то спрашивать Гобзикова, это скрипучее чучело меня как-то расстроило. Хотелось убраться от него подальше. И вообще, тут где-то была, кажется, река...

Не знаю, сколько мы пробежали, я не заметил время, я просто устал. Споткнулся. Гобзиков остановился и тоже опустился. На колени.

– Заблудились... – выдохнул он. – Я не хотел...

– Тебе же говорили, что поле настоящее!

– Я не хотел...

– А чучела чего испугался?

– Это не чучело!

– Конечно, это не чучело, – бодро сказал я. – Это несколько чучел! По всему полю! Чтобы ворон пугать!

– А что за скрип?

– Ясно же что! Это открытки с прищепками. И колесики маленькие – от ветра крутятся. Все просто.

А что, подумал я. Объяснение вполне. Чучела с прищепками. Скрипят себе, прохожих пугают.

– Но я же видел! У нее же мясо отваливалось!

– Тебе померещилось. И вообще, прекрати панику. А то заблудимся – будем до вечера тут болтаться, а то и до утра. Кто такие поля только организует? А говорят, в стране кризис в сельском хозяйстве...

– Там! – Гобзиков указал пальцем в сторону.

Я оглянулся.

В небо поднимался черный дым. Такой получается, когда жгут что-то резиновое. Например, резиновый матрас.

Умница, подумал я. Какая же все-таки она умница. Отличный ориентир.

– Туда!

Километр, наверное. До дыма. Километр мы бежали. Это был самый тяжелый и мучительный бег в моей жизни. Я бежал, как через натягивающуюся сеть. Гобзиков скис совсем и держался за мою куртку. Всхлипывал.

А потом я увидел, что вокруг нас опять высушенная лебеда, а пшеницы нет. Нет.

А потом мы добежали.

Так и оказалось – дымил матрас Панченко, не исключено, что семейная реликвия. Рядом с матрацем стояла Лара.

Рядом с Ларой сидел мой утренний знакомец.

– Оборотень! – завизжал Гобзиков.

Едва успел его поймать. Некоторые распускаются просто на ровном месте, так нельзя.

Это был, конечно, не оборотень. Это был волк. Тот, которого я видел с утра. Волк поглядел на Лару.

– Попробуй остановить его, – сказала Лара.

Не мне, не Гобзикову.

Волк кивнул и исчез в траве. Через секунду я его услышал, волк негромко рыкнул. И в ответ рыкнули другие. Волки. Справа. Слева. Четверо. И вожак. Подковой.

Я спросил:

– Что это там... ну... серое...

– Сколько их? – Лара глядела вслед волкам.

– Одна... вроде бы... Егор, скольких ты видел? Этих, ну, полуденниц?

Гобзиков не ответил, Гобзиков засмеялся.

– Это называется смехотун.

– Чего? – спросил я.

– Смехотун. Хворь, инфекция. Человек начинает смеяться и смеется, пока... пока не остановится.

– Это... типа оттуда? – спросил я. – Ну... в смысле...

Я кивнул в сторону полей.

– Не знаю. В Африке такое встречается в племенах каннибалов. Каннибалы все смеются – это как проклятие, физиологически никак не объясняется. Мозг не выдерживает просто. Иногда племя просто сидит и смеется до смерти. Но гномы не каннибалы, а вот кобольды... Довольно распространенная там хворь. Многие болеют. Ее кобольды переносят. Так я думаю.

– Кто? – не расслышал я.

– Кобольды. Такие твари... Егор, скорее всего, их встретил. Наверное, их много стало...

– А, понятно... Мы, значит, пошли в эту траву, перешли границу, Гобзиков увидел кобольда, который на самом деле зомбированный гоблин, и на него напал смехотун, то есть неудержимое и безостановочное хохотание. Так?

– Ну, в некотором роде...

Лара легла на бревно, опустила голову в воду. Не снимая, между прочим, очков, она как приросла к этим очкам. Помотала головой в воде. Затем вынырнула, отряхнулась. Волосы прилипли к шее, встопорщились на затылке. Лара была похожа не на повелительницу волков, Лара была похожа на мокрого цыпленка.

– А волки? – спросил я.

С моста послышался идиотский хохот. Это Гобзиков. Я его привязал к перилам, чтобы не убежал. Гобзиков был плох. Гобзиков смеялся.

Он начал смеяться еще там, в лебеде. И не прекращал смеяться все пять часов, пока мы выходили из этих полей. Я боялся, что Гобзиков просто свихнулся со страха. У него в роду уже психи были, а психоз частенько по наследству передается. Вдруг психика просто не выдержала и крышу Гобзикову снесло? Лара, впрочем, не очень волновалась, шла уверенно, даже почти по прямой шла, будто в голове у нее был компас или летела неостановимая стрела.

Молча. Мы молча шли, разговаривать не получалось из-за скорости, дыхание сбивалось. Лара первая, за ней я, я тащил Гобзикова.

Солнце тоже появилось. И пыль. Мы угодили в какое-то пыльное пространство, с травы сыпался мелкий порошок, так что очень скоро мы оказались пересыпаны каким-то прахом. От праха я задыхался и кашлял. Я кашлял, Гобзиков хохотал, а Лара шагала. Когда трава становилась совсем уж непроходимой, она даже забегала вперед и протаптывала в ней тропу.

Иногда Гобзиков останавливался и начинал просто ухохатываться, так что мне хотелось отворить ему кровь и выпустить наружу этот дурацкий смех.

Мне хотелось спросить у Лары про этих волков, что с ними стало, я собирался спросить, но только не сейчас, а потом, когда мы выберемся.

Мы пересекли несколько полей и еще несколько лесов, каждый лес мы проходили поперек – и к цвету пыли добавлялся цвет хвои, а вместе получалось густое хаки. Я глядел на перемазанную шею Лары, на слипшиеся в длинные сопли волосы, я глядел и видел, как через серую пыль золотыми жилками пробивается солнце.

А потом мы выбрели к мосту. Точнехонько вышли, в яблочко вышли, Лара действительно разбиралась в картах. Мост через речку Сыня, деревянный и косой, как падающая башня.