Как у меня.

Деспотат горел.

Горели дома, горели палатки, стадион. С надлежащим ревом. Я никогда раньше не присутствовал на больших, настоящих пожарах, и этот пожар мне понравился. Величественный пожар. Чем-то даже похоже на картину моего любимого Тернера – «Пожар в здании парламента». Если бы был вечер, то сходство было бы почти полным. Такое буйство в холодных северных красках. «Пожар в Деспотате». Я сфотографировал. Как ни странно, но фотик уцелел. Так что сфотографировал. Может, потом я все это нарисую, да. А может, просто так оставлю, в цифре.

Деспотат горел.

Все, кого удалось выловить, сидели на пустыре рядом со рвом. Остальные разбежались. Сначала Перец собирался отправить за беглецами горынов, но я его отговорил, сказал, что горыны очень ценные субъекты и ловить с их помощью всякую хулиганскую мелочь слишком расточительно. Пусть разбегаются, шут с ними. Перец с досадой согласился.

Защитники, вернее, обитатели Деспотата были безоружны и прибиты, они уже не выглядели защитниками, обычные пленники. Сидели на земле, сбившись в грязную кучу. То есть в две грязных кучи, приблизительно равные по количеству голов, только одна явно чумазей другой. Вокруг расхаживали эльфы Ариэлль, покрикивали, лупили неспокойных, громко и победно переговаривались.

Горыны со свирепыми мордами сидели чуть поодаль, деморализовывали противника своим видом. Рядом с Хоривом, который почему-то выглядел особо свирепо, валялась куча оружия. Самого разного, от допотопного самострела до дрюпинского соплемета.

Перца пока не наблюдалось, исчез. А Ариэлль присутствовала.

Тытырин притащил откуда-то стол и несколько стульев, и еще барахла изрядно. Лежала на широком ковре разная дребедень – какие-то кувшины, скамейки и узлы, все то, что называлось широким словом «добро».

На столе, кстати, вазочка, а в ней купальницы. Натюрморт.

Еще вокруг были разбросаны сани. Зимы не предвиделось, а сани вот вам, пожалуйста. Не знаю уж, кто их сюда натащил. Композиция ничего, в общем-то. «Этюд с санями», так можно назвать. Хотя чего-то не хватает, чувствуется незавершенность. Вот если бы некоторые сани перевернуть…

Ладно.

Я подманил пальцем Тытырина, спросил, зачем тут стол, да еще с этой разной икебаной. Аппетита не предвиделось, да и обстановка к приему пищи не располагала. Но Тытырин сказал, что так полагается – победители пируют на виду у побежденных. Конечно, хорошо бы еще, добавил он, поверженных недругов уложить на землю, на них устроить бревна, на бревна положить доски, а уже на них поставить столы с яствами да цыган с медведями пригласить, хор имени Пятницкого на коньках…

– И скальпы снять, – усмехнулся я.

– Скальпы снимать не будем, – возразила Ариэлль. – Негигиенично.

Она аккуратно, чтобы не поцарапать полировку панцирем и не опрокинуть вазочку боевой неловкостью, уселась за стол, и я отметил, что даже в броне она умудрилась сделать это изящно.

– Тогда хотя бы выпороть… – бубнил кровожадный Тытырин. – Учинить ущемления, опять же размычку или лучше лапу… Нет, лапу нельзя, тут деревьев подходящих нет. Для истории… А можно просто закопать до головы, а голову намазать медом. Ну да ладно, всему воля Перуна, ибо, как сказано в Велесовой книге, «не прекословь балясинами»…

– Чего? – недоуменно спросила еще не привыкшая Ариэлль.

Тытырин поглядел на нее с эзотерическим превосходством.

– Сие означает, что некоторым, особенно из числа недостойных, при виде сиятельных надлежит трепетать внутренной сущностью…

– Ущемления потом, и трепетания тоже опосля, – перебил я. – Да и с помостом ты тоже, Тытырин, перегнул. Лучше записал бы…

– Что записать-то?

– Фамилии, – кивнул я на пленников. – Для истории, как ты говоришь. А то тебе ущемлять бы все, живьем закапывать… Подумал бы лучше о своем моральном кодексе!

– А что моральный кодекс? С ним у меня все в норме. К тому же для исторической всякая мелкая сошка безнадобна, как в бане коромысло. Такая вот кулебячина. А писать я не могу пока, у меня производственная травма…

Тытырин продемонстрировал перебинтованные пальцы. Я вспомнил о своей руке, и она сразу заболела.

– Тытырин, ты какой-то уж слишком…

Я не договорил какой. Все равно других историков в ближайшее время не предвидится, придется им довольствоваться.

– Ты что-то про пир говорил? – спросил я. – Ну и где пир?

– Сейчас-сейчас… – засуетился Тытырин. – Сейчас сделаем…

– А это что? – указал я на имущество. – Чьи пожитки? Гуманитарная помощь? Репарации-контрибуции?

– Это трофеи, – застеснялся Тытырин. – Небольшие плоды скромной победы… То есть скромные результаты великой победы!

– Плоды позорного мародерства, – презрительно усмехнулась Ариэлль, – ничтожного грабежа. Ты, человече, случайно с Сироткиным не знаком?

– С Энлилем? – переспросил Тытырин.

– С ним.

– Нет, не знаком. А фамилию слыхал, кто про него сейчас не слыхал? Легендарный был человек, предводитель эльфийских братков…

– Чем же он легендарен?

Ариэлль побагровела и как-то неприятно изменилась в своем приятном лице. И кортик достала, положила на стол. Меня она даже испугала. Подумаешь, бросили ее, но что можно ожидать от человека с именем бога ветра? Непостоянство ему присуще. Однако при случае непременно отмщу неразумному Сироткину. Так просто, в целях общей профилактики.

– Чем же он легендарен? – повторила Ариэлль.

– Ну… – Тытырин развел руками. – Он как Петька и Василий Иванович, только здешнего разлива. Герой фольклора. Вы вот анекдотец новый не слыхали? Внимайте! Как-то раз у Сироткина очень сильно заболел живот. То ли бычий цепень в нем проснулся, то ли шкварками он объелся, точно не знаю. И так сильно заболел! А под рукой ничего не случилось, кроме Великого Манускрипта…

– Не стоит продолжать, – остановил я летописца, – а то опасаюсь, что аппетит у меня в ближайшие несколько дней так и не возникнет.

Я украдкой глянул на Ариэлль. Та уже побледнела. Хм, то краснеет, то бледнеет… Бедная. Жаль ее.

– А чего? Там дальше самое интересное. Манускрипт был в круглой форме, в форме таблетки, и он эту самую таблетку взял и…

Ариэлль схватила кортик и мощно загнала его в стол. Лезвие пробило доску и ушло в дерево по крестовину. Вазочка подпрыгнула, цветы рассыпались, Тытырин вздрогнул.

– Достаточно, – зевнул я. – Про таблетку в другой раз.

Лучше и в самом деле в другой. Я ведь вспомнил историю, рассказанную Перцем. Как они вместе с Энлилем пребывали в плену у Ариэлль и ее подружек, и Сироткин сделал вид, будто встал на путь исправления, а на деле задумал мерзопакостнейшую штуку. И успешно ее осуществил, в результате чего священная книга Эльфийской Ортодоксальной Лиги была, мягко говоря, осквернена. Как выразился тогда Перец, Энлиль использовал книгу по назначению.

Так что к Энлилю у эльфийской начальницы претензии имелись скорее идеологического, а не частного свойства.

Я успокоился. Энлиль Сироткин не был опасен.

– Так ты говоришь, видел его здесь? – Ариэлль поглядела на Тытырина с прищуром.

– Да не видел я его! Им здесь вообще не пахло, что ему делать здесь?

– Возглявлять министерство пропаганды. – Ариэлль выдернула кортик из столешницы.

– Так вы перепутали! – Тытырин от счастья даже в ладоши хлопнул. – Перепутали! Пропагандой тут Снегирь занимался! Его я видел! Отвратительный человек, он еще «Шагреневый трактор» написал…

– Какой трактор? – не поняла Ариэлль.

– Шагреневый. Который сокращается каждый раз, как его вспоминают. То есть трактор, стремящийся к отрицательной бесконечности. Как Пизанская башня. Та все время падает, а трактор все время исчезает.

Ого, подумал я. Как хорошо, однако, осведомлен Тытырин, разбирается в творчестве своего товарища. Однако надо бы тот «Трактор» почитать, может, на самом деле стоящая вещица…

– Так он убежал! – воскликнул Тытырин.