Геликоптер быстро удалялся, становясь все меньше и меньше, становясь похожим на черную треугольную муху.

– Улетел? – не поднимая головы, спросил Гобзиков.

– Улетел. Вставай давай, нечего валяться.

Гобзиков медленно поднялся, отряхнулся.

– Они нас нашли, – сказал он.

– Нашли.

Вертолета почти уже не было видно, так, мелкая точка возле горизонта.

А потом вот...

Не знаю, может, мне это показалось. Солнце давно перешло полдень, в такие часы частенько кажется. Мне тоже что-то показалось.

Мне показалось, что далеко, километрах в пяти от вышки, ровно по курсу вертолета из леса поднялся похожий на овальное облако объект.

Вру. Вру. Вру, боясь показаться окончательным психом. Не на овальное облако был похож этот объект, на облако вообще не похож. Этот объект был похож на летающую тарелку.

На обычную летающую тарелку.

Бывает.

– Эй! – позвали снизу.

Знакомый голос.

Я осторожно подошел к краю площадки. Выглянул.

Я недооценил старого.

Ой как недооценил.

Я пробрался через город, пробрался через пригород, улица Дачная, дом пять. День. По полю через дорогу тащится унылый трактор с не менее унылой сеялкой, какие-то грачи прилетели, жрут червей.

Тупой сев. Чего так рано сеют вообще?

Она качалась в гамаке, привешенном к яблоне. Качалась и поворачивалась по часовой стрелке, вслед за вращением Земли. Рядом стол, на столе карта, кажется, та самая, по которой мы путешествовали, а на карте палехское блюдо с мочеными желтыми яблоками, прямо какой-то Эдуард Мане. Или Клод Моне, все время их путаю, может, лягушек надо есть регулярнее. Лягушки – это хорошо, вот возьму и отведу ее в ресторан, скажу курица, а на самом деле лягушки. А нечего! Кинула нас. Смоталась себе, яблоки кушает. А мы, значит, по психушкам! А меня, значит, защекачивают там! В рожу мне пулеметами тычут! Двадцатичетырехствольными! А она в гамаке!

Отдыхает, козявка мелкая, в очках фиолетовых расслабляется, успокаивается, значит. Сейчас подойду, скажу ей. Скажу – ты чо, морковка, ты чо вообще, слила нас психоедам...

Не, Мамайкина лучше. Чего и говорить, Мамайкина о-го-го! В путешествии меня чуть отпустило, а сейчас вот снова прижало. Мамайкина лучше. Чемпионка по красоте-до. В гамаке не валяется, сейчас, наверное, на шейпинге, тренирует фигуру, изгоняет килокалории, а тут сплошной парижский декаданс, яблоки какие-то. И вообще, что она себе, блин, позволяет, я что, собака тибетская, что ли? Друг человека, ручной волк?

Я тормознул напротив яблок. Круто, с юзом, поднял прошлогоднюю пыль. Бросил мотик. Она обрадовалась вроде как. Вывернулась из гамака, подбежала ко мне, я даже испугался, подумал, что сейчас... Но она только взяла меня за руку.

Ну, сейчас я скажу ей, не погляжу на лицеприятности.

– Все нормально? – спросила Лара.

– Нормально, – небрежно ответил я. – Немного побегали, немного полазили. Все обошлось.

– Это хорошо.

Я хотел сказать, что ничего хорошего, что из-за нее мы чуть... Но сказал другое:

– Гобзиков тоже... излечился, короче, больше не смеется. Укол сделали. В психушке.

– В психушке все-таки были?

– Были.

Лара улыбнулась, и мне вдруг перехотелось ей говорить правду в глаза.

– Были, – сказал я. – В психушке. Весьма поучительно, кстати, дают запеканку, я ее с детства не пробовал.

– Да, – кивнула Лара. – В психушке на самом деле поучительно. Родители про ваши приключения знают?

– Знают.

Лучше бы не знали. Хотя от старого фиг что спрячешь, старый меня удивил. Оперативно сработал. Интересно, как? Нашел он меня в смысле как? Вряд ли обзванивал больницы и морги, он бы так не стал. В психушку бы уж точно не позвонил. Скорее всего, задействовал службу безопасности своей компании. У них хорошая служба – как-то раз дочура замдиректора сбежала с хахалем в Казантип, так их через пятьсот километров на автостопе сняли. Агентурная сеть, а город у нас небольшой. Как он раньше меня не отыскал вообще?

– Знают про приключения, – повторил я. – Как только отоспался, старый такой допрос устроил – настоящее гестапо, ты не представляешь! Крапива...

На самом деле ничего такого не случилось. На самом деле старый со мной просто не разговаривал. Это у них с матерью такая система воспитания. Изводить бойкотом. Только не действует на меня, три года назад действовало, а сейчас не действует. Так что я не расстроился особо, не разговаривает – ну и ладно.

– А вообще плевать. – Я неожиданно пришел в хорошее расположение духа. – Как у тебя дела? Нормально добралась?

– Да. Хорошо.

– В Лицей еще не ходила?

– Не. Думала вас дождаться.

Она посмотрела на меня, я, конечно же, отвернулся. А надо было... ладно.

Я плюхнулся на скамейку, стал смотреть на сеялку. Сеялка сеяла.

– Все действительно в порядке? – снова спросила Лара.

– Более или менее. Знаешь, произошла довольно странная вещь. Там, в этой психушке, я расскажу...

Я стал рассказывать про наши с Гобзиковым приключения, Лара слушала невнимательно. Но это только на первый взгляд невнимательно, на самом деле еще как внимательно. Когда я дошел до рассказа про Валерку, Лара остановила меня и попросила его описать.

Я описал. Она попросила повторить описание. Я повторил.

– Ты говорил, что видел его потом. Он вел вертолет?

– Ну да, вел вертолет. И еще это... знаешь, у него был механический паук...

Я рассказал про чудного механического паука, Лара облегченно вздохнула, улыбнулась даже.

– Тогда вряд ли это... – Она покачала головой. – Вряд ли...

– Тебе все это о чем-то говорит? – спросил я. – Этот парень? Ты что, его знаешь?

Я представил круглого вертолетчика Валерку и очень на него разозлился.

– Нет. Механический паук – это не... Не в его духе. Он не любит насекомых.

– В чьем не в духе? – спросил я.

– Ни в чьем.

– Ну да. Ну да.

Съешь салат из авокадо, бросься днем под монорельс.

– Я еще сам тебе не дорассказал, – осторожно произнес я. – Там... Там, в психушке, когда Гобзикова допрашивали, там один интересовался... Он спрашивал у Гобзикова, не знает ли он Лару...

– Кто спрашивал? – Лара насторожилась и отвернулась чуть в сторону.

– Ну, я говорю, один из тех, кто разговаривал с Гобзиковым...

– Как он выглядел? – тихонько спросила Лара.

На поле лязгнула сеялка, в небо поднялись черные птицы, наверное, к удаче.

– Старый. Вернее, пожилой. Пожилой такой. И еще... Волосы у него седые были.

Лара молчала. Только ссутулилась как-то больше. Потом она все-таки спросила:

– Больше они ничего у него не спрашивали?

– Да не... Какие-то бестолковые вопросы дальше задавали, ты сама, если хочешь, можешь у Гобзикова спросить.

Лара кивнула, затем отвернулась от меня еще дальше, подняла руки к лицу и стала тереть щеки. Или не тереть, не знаю, она держала ладони у лица, плечи вздрагивали. Я вдруг понял, что так бывает только в одном случае – когда люди плачут. Мне стало тупо и очень неловко. Я сунул руку в левый карман, затем в правый. Платка не было.

Надо было что-то сделать, что-то сказать, наверное. Я сказал самое дурацкое:

– Не надо.

Она смотрела в землю. На яблочные корни. Ненавижу, когда плачут. Многие ненавидят, а я особенно ненавижу. Мне всегда хочется сделать какую-нибудь дрянь, всегда хочется, чтобы плакали сильнее. Меня раздражают слезы.

Я подошел к ней, положил руку на плечо. Что-то хотел сделать. Сначала положил руку, потом как-то нелепо погладил. Вообще тупизна, обошел вокруг стола. Лара закрывала руками рот. Она не плакала, слез в глазах не было совсем.

Потом Лара опустила руки. Она не плакала, совсем не плакала, правая ладонь была прокушена в нескольких местах, только и всего. Это было как-то уж совсем зверски и непонятно почему.