Вдобавок к мечу Ямомото прорычал что-то на старояпонском. Интересно, он его на самом деле знает или просто удачный имитатор?

– Послушай, Мотояма, давай разойдемся без пыли, а? – предложил я.

– А-а-а-р! – Ямомото занервничал.

Самурайская холодность сменилась непреходящей свирепостью. Скучная верхневолжская морда исказилась яростной гримасой, что придало морде этого самурая оживленное выражение. Вывести соперника из психического равновесия – почти что одержать победу. Буси-до, параграф 343.

– Тебе, Мотояма, надо обязательно покончить с собой, – сказал я. – Если ты не покончишь с собой, с тобой покончу я, а это гораздо менее почетно. Вот и Пендрагон подтвердит. Правда?

– Ну, я не знаю…

– Пальцы, пальцы, Пендрагон!

– Ну, конечно!

Тут этот японский дурачок кинулся на меня со своей ковырялкой.

– Ай! – Пендрагон вознамерился отступить во тьму, но я сделал соответствующее движение глазами, и деспот благоразумно передумал.

Самурай Ямомото взмахнул оружием, я отбил удар и поразил его в ответ своим мечом, ножнами по спине. Сказывались уроки Кобракавы. Я действовал быстро и уверенно, а Ямомото оказался дрянным фехтовальщиком. Из тех типов, которые основное время в тренировке уделяют не работе с оружием, а расшиванию рыбьими позвонками национальных самурайских костюмов и просматриванию фильмов Акиро Куросавы.

– Мотояма, – сказал я, – сдайся, пока не поздно…

Но амбиции взяли свое. Поклонник Куросавы с самурайскими замашками кинулся на меня во второй раз.

И я решил немного поразмяться. Без меча, так сказать. Присел, подхватил Ямомоту и уронил его на мать сыру землю. Это было больно, Ямомото наверняка ушибся. Во всяком случае, встал он не сразу.

– Так! – восторженно, но как-то нейтрально крикнул Пендрагон. – Прибей задолбанца!

Убей василиска, подумал я. И убивать не стал.

Надо отдать Ямомото немножечко должного. Он все-таки поднялся. И снова задрал свою катану…

Выносливость – достоинство ослов. Почему ослы среди нас? Почему они не улетели на Луну с Нилом Армстронгом? [97] Именно этими вопросами задавался я, глядя на поднимающегося Ямомото.

– И восстали дураки из пепла атомной войны, и пошли они по земле и по водам, и было их тьма… – вздохнул я и вытащил из ножен меч.

Говорят, что старые мастера, из тех, кого держали на цепях в подземельях Толедо, умели делать такие вещи.

И этим мечам давали имена, как людям.

На изготовление такого оружия уходили даже не годы, десятилетия, иногда столетия. Оружие переходило от отца к сыну, и каждый день лезвие погружалось в горн, а каждый вечер его поливали кровью ягненка. Но когда такой меч был готов, его уже не надо было точить.

Говорят, что человек, разрубленный таким мечом, продолжал какое-то время жить, не умирал, поскольку кровь продолжала бежать по тонко рассеченным венам, нервные импульсы будоражили мышцы. И если такого человека не беспокоить, то иногда он оставался жить, поскольку рассечение было настолько тонким, что ткани срастались.

И если смотреть на лезвие ночью, то сквозь миллиметры алмазной стали были видны кратеры на Луне и Венера, по своему скучному обыкновению сияющая над горизонтом.

Генрих Нассау, один из оруженосцев Карла Великого, поссорился с братом и в ярости отсек ему голову своим мечом. И, ужаснувшись дел своих, он закрепил голову своего брата медной струбциной и крикнул белошвеек, и те пришили голову золотой нитью, и через две недели голова вполне приросла обратно. Брат лишь оглох и стал видеть все в красном цвете.

Потом секрет прозрачных мечей был утерян, да и кузнецы стали бояться их делать, поскольку таким мечом было очень трудно управлять. Если меч падал на землю, то остановить его было нельзя, он уходил вглубь, как в зыбучие пески. И коснуться лезвия такого меча было смертельно опасно, поскольку боль не чувствовалась, а прозрачный булат рассекал плоть незаметно.

Меч, который я держал в руках, был дальним родственником легендарному оружию толедских кузнецов. Не знаю, правда, кто его сделал.

– Мотояма, – я воззвал к затуманенному яростью рассудку псевдояпонца. – Сдайся в плен. Будешь моим слугой…

– И-и-я-я! – завопил Ямомото.

При этом он в очередной раз бессовестно попытался проткнуть меня своей саблей, лишив тем самым ручьи и долы горного Перу моего грядущего присутствия. Мне надоела эта нелепая битва, я пропустил Ямомото, Ямомото врезался в стену барака, одурело развернулся в мою сторону, меч с кашалотом расслоил воздух, я срезал ножик Ямомото по самую рукоятку.

– Так я и думал, – сказал я. – Из рессоры выточил, тоже мне, самурай.

Ямамото непонимающе глядел на обломки своего оружия.

– Отруби ему уши! – кровожадно попросил Пендрагон. – Пусть глазами слушает!

Но сегодня я был чужд излишнему насилию, уши отрубать не стал.

– Скажи мне, Мотояма, как тебя зовут на самом деле? – спросил я.

– Отвали, – совсем не по-самурайски сказал Ямомото.

– Как знаешь.

И я отвалил Ямомото хорошего пинка в подбородок. Неугомонный джап отключился, и я закатил его в канаву. После чего мы продолжили свой путь к мосту и дошли быстро.

Коровин и Кипчак маячили у подъемного колеса, совершенно не скрываясь. Охраны видно не было – то ли ее не было вообще, то ли Кипчак разобрался с ней с помощью своей разящей пращи.

При нашем появлении фигуры напряглись.

– Свои, – негромко крикнул я.

– Свои давно башмаки доедают, – отозвался Коровин.

– Это кто?!! – Пендрагон остановился с резкостью.

– Это Коровин, – ответил я. – Я же тебе уже говорил. Разве ты с ним не знаком?

– Как?!! – Мне показалось, что Пендрагон испугался.

Испугался гораздо сильней, чем при разборках со своим другом-оборотнем. И даже сильнее, чем при виде меня. Какой пугливый деспот, однако. Что он вообще так пугается-то…

– Как Коровин?!! – У Пендрагона затряслась губа. – Это шутка?

– Так, Коровин. Ты что, Пендрагон, привидение увидел?

Деспот открывал и закрывал рот, как глупая плотва, вкусившая электрифицированную норвежскую мормышку и крупно на этом обломавшаяся.

– Не будь ниндзей, Пень, – сказал я, – излагай складно.

– Это… – Пендрагон указывал пальцем. – Это ведь… кто…

Из дождя выступил Коровин.

– Привет, Ляжка, – дружелюбно сказал он. – Зазнался, зазнался, перестал узнавать старых друзей, Пендрагоном себя называешь… Это же я, Коровин!

– Коровин… – тупо сказал Пендрагон. – И еще… мастер…

– Ну да, Коровин! Подойди, обнимемся, как старые друзья!

Коровин раскрыл объятия. Пендрагон робко подковылял к эльфу. Коровин, как мне показалось, обнял старого приятеля чересчур сердечно, ребра диктатора хрустнули, но от позорного ойканья ему удалось удержаться.

– Когда пал великий Персиваль, эльф Коровин помог Пендрагону, он дал ему Карту Мира и указал дорогу, – пояснил глубокий знаток агиографии несовершеннолетний гном Кипчак.

– Хорошие были времена, – вздохнул Коровин. – Правда, Доминикус?

– Мама, – сказал красноречивый Доминикус.

Пендрагон, он же Ляжка, вздрогнул.

В детском муниципальном воспитательном учреждении «Гнездышко Бурылина» в большой чести был следующий обычай. Когда появлялся новенький, его не били. Не заставляли есть черный хлеб с гуталином, не принуждали две недели спать под кроватью, не ездили верхом с первого на четвертый этаж, не пришивали ночью к простыне. «Гнездышко Бурылина» отличалось от всех прочих заведений демократизмом и полетом фантазии.

В первую же ночь у вновь прибывшего похищали носки. Носки препровождались в медкабинет, где их успешно мумифицировали с помощью гипса и других укрепляющих растворов. Когда носки приобретали достаточную твердость, новенького будили, ставили на тумбочку, а на голову к нему водружали загипсованные предметы белья. После чего новенький должен был горланить песню, состоящую всего из двух строк: