Целый час. Причем, если в процессе исполнения носки падали с головы неофита, песня запускалась по новой. Многие к утру соскальзывали в обморок. Это считалось высшим шиком, называлось «поцелуем Тыбурция».

Я глядел на носки Пендрагона-Ляжки и думал, что носки экс-деспота даже не стали бы мумифицировать. Нужды бы не возникло. Носки Ляжки и без того имели все свойства так ценившейся в «Гнездышке Бурылина» одеревенелости. Я представил, как бывший Владетель Владиперского Деспотата стоит на тумбочке с собственными носками, надрывает горло в детской народной песне про интимные части гардероба, и душе моей стало весело.

Ляжка тем временем наладил свои носки на прутики и воткнул их поближе к открытому пламени. Кипчак насадил игуану на вертел, поместил ее над углями с подветренной от носков стороны.

Я поморщился.

– Зря морщишься, – сказал Ляжка. – Игуаны вполне съедобны. Даже вкусные. Вкусней короедов…

Ляжка, он же Пендрагон, маньяк и деспот, сочинитель «Беспредела медведей в Тевтобургском лесу», большой талант в области экономики и тэ дэ и тэ пэ, сидел на трухлявом пне и шевелил ноздрями в предвкушении обеда.

Он несколько успокоился, почему-то перестал называть меня мастером и вообще вел себя как-то неопределенно. Но со смещением себя с должности не смирился. Такие не смиряются.

Кстати, я выяснил, почему Деспотат Владиперский. Ляжку звали Владипер Ляшко – все просто. Почему его предки назвали Владипер, он не сказал. А Деспотат потому, что слово красивое.

– Короеды… – презрительно фыркнул Коровин. – Что ты знаешь о короедах, садист? Пока ты там…

Коровин кивнул в сторону скрывшегося за горизонтом вала, окружавшего Деспотат.

– Ладно, – внезапно успокоился Коровин. – Устал я что-то… Кипчак, когда будет готова игуана, толкни. Я посплю пока.

Я тоже поспал. Минут двадцать. Потом мы перекусили, и в путь.

Деспот вел нас по предгорьям уже почти два дня. Коровин считал, что доверять Ляжке нельзя, я считал, что доверять, конечно, нельзя, но в этот раз Ляжка вряд ли обманывает. Такие типы всегда очень тонко чувствуют угрозу. А угрозы я напустил изрядно – то и дело испытывал на окрестных кустарниках меч, прицеливался из бластера в камни и высказывался в том смысле, что число четыре – очень нехорошее число. Особенно в японской культурной традиции. Число смерти. А число три – наоборот, очень удачное. Особенно в культурной традиции русской. От таких намеков Пендрагон трепетал. Для усиления эффекта я велел Кипчаку периодически поглядывать на диктатора голодными глазами и облизываться. Эффект получился должный – деспот вел уверенно, не вилял, с дороги не сбивался и уверял, что скоро придем на место.

Мы вообще продвигались достаточно быстро. Тундра выдалась ровная, грибы только мешали, погода была хорошая, к тому же я ощущал злобный прилив сил.

Да и остальные тоже бодрились – всегда бодришься, когда за спиной у тебя кобольды. Кобольды чувствовались.

– От кобольдов не уйти, – говорил Кипчак. – Они очень хорошо нюхают, лучше, чем железные собаки.

– Говорят, – задумчиво сказал Коровин, – что их тонкий нюх можно обмануть…

– Как? – поинтересовался Ляжка.

– Надо хорошенько измазаться пометом.

– Каким пометом? – тут же спросил Ляжка.

– Тебя интересует конкретно сорт?

– Ну да… То есть нет, конечно… Просто…

– Сколько их у вас? – спросил Коровин. – Кобольдов? Сколько голов?

– Ну, это, конечно, как считать…

Кипчак сделал каннибальское лицо. Пендрагон нехотя показал, что в самом Деспотате кобольдов нет, слишком опасно их держать в такой близости. Так что прежде, чем пустить их по следу, Застенкер должен будет смотаться за восемьдесят километров к востоку. Даже если он обернется волком, на дорогу туда и обратно у него уйдет никак не меньше трех суток. А то и четырех. Конечно, кобольды устали почти не знают, но дня четыре форы есть.

Все равно расслабляться не стоило.

На второй день после бегства, или, говоря красиво, после ретирады из Владиперского Деспотата мы наткнулись на хижину. Ближе к вечеру уже.

– Там хижина, – указал я пальцем в сторону от дороги. – Ну-ка, деспот, проверим, как ты знаешь свое хозяйство. Кто живет в этом бунгало? Робинзон Крузоэ? Маркизус Карабасус?

– В этом сарае проживает Тытырин, – ответил Пендрагон. – Поэт-почвенник, вы его, наверное, видели на поэтической спартакиаде. Он у нас в Деспотате раньше культмассовым сектором заведовал. Я его потом выгнал из-за…

– Творческой зависти, – закончил Коровин. – Нехорошо таланты выжимать, Ляжка, нехорошо…

– Да какой он талант? Лапоть липовый, баклан… Из-за творческой недостаточности я его выгнал, вот из-за чего! Вы же видели его…

– Что ж он живет вне пределов Деспотата?

– Якобы для художественного уединения, – объяснил Ляжка. – Сейчас я его высвищу.

И Ляжка принялся свистеть. Засунув в свою пасть почти всю левую руку, громко.

Свистеть пришлось недолго, кривая дверь отвалилась в сторону, и на свет явился бородатый поэт Тытырин – тот самый, что «сторона ты моя, покос, сторона ты моя, дорога…», а потом шапку оземь.

– Привет, Тытырин, – надменно сказал Ляжка. – Мы к тебе с инспекционной поездкой.

Тытырин долго и пристально разглядывал нашу компанию, затем начал громко смеяться, и смех его растянулся минуты на три, не меньше.

– Что ты ржешь? – злобно спросил Ляжка. – Как ты ведешь себя перед своим меценатом?

– Могу поспорить – тебя просто взяли за жабры, – отсмеявшись, сказал Тытырин.

– С чего ты взял?

– По роже твоей вижу! Тебя взяли за жабры, и отныне ты никакой не Пендрагон! Отныне ты такой же, как все остальные! Лошара!

– Ты сам лошара! – оскорбился Ляжка. – Вспомни, как ты меня умолял выкупить тебя у гоблинов! Вот и делай после этого людям добро…

– А теперь ты меня будешь умолять, – усмехнулся Тытырин. – Чтобы я пустил тебя переночевать. Здесь знаешь, что по ночам…

– Кипчак, – сказал я. – Будь другом, дай мне игуану.

– Жареную?

– Сырую.

Кипчак сунул мне пресмыкающееся. Тытырин смотрел на все это с неким напряжением.

Я взвесил игуану на руке и огрел ею Тытырина по голове. Хорошенько так. После чего спросил:

– Понятно, надеюсь?

– Вполне, – кивнул Тытырин. – Проходите в коттедж, господа, отдыхайте на здоровье.

Мы прошли. Конечно, не в коттедж, никакого коттеджа не было. В лачугу прошли. И разместились с большим трудом. Я велел Тытырину развести огонь; сам стал отдыхать. Кипчак устроился поближе к очагу и уже спал, свернувшись калачиком, но через веки посматривал, следил за обстановкой.

Я оглядывал хижину. Очаг, топчан, охапка сена в углу, полка с какими-то книжками, много книжек. Я пнул стену, полка вздрогнула, книжки просыпались на меня.

В руках у меня оказалась поэма «Шагреневый трактор» тоже знакомого нам по поэтическому ристалищу поэта Снегиря. С тытыринскими комментариями. Хотел почитать на сон грядущий, но сил не хватило.

Ляжка держался с опасливой независимостью, с достоинством, но спиной к Коровину старался не поворачиваться. Видимо, они на самом деле были старыми знакомыми, видимо, Коровин уже вламывал Пендрагону-Ляжке в ухо.

И на меня Ляжка тоже нет-нет да и поглядывал. Зачем-то.

– Да, – мечтательно сказал Коровин, разогнав притаившихся над очагом вампиров, в смысле летучих мышей. – Да, жизнь – страшная штука… Сначала спекулируешь контрафактными базами данных и самодельными макаронами, затем маленькое, любительское такое, предательство, затем становишься деспотом. Карьера, однако… Ну, тут уж как у кого. У кого мальчики в глазах, у кого нажитые честным путем фунты стерлингов…

– Первичное накопление капитала, – полемически ответил Ляжка. – Тут уж ничего не поделаешь, так у всех. Затем мы перешли на более высокую стадию развития…

– Твои мордовороты выбили мне два зуба! – крикнул Коровин. – А потом заставляли меня материализовывать мертвую воду.