– Ну уж мы и похулиганим! – задушевным голосом пообещал дядя Гриша.

В доме Марьи Гавриловны ныне располагался музей. В революцию усадьбу Гамаюновых, как все усадьбы, разграбили, но чудом не сожгли. То есть чудом в прямом смысле этого слова – заклинание от огня уберегло. Как только пустили красного петуха, как дождь хлынул и загасил. Потом раза три или четыре пытались поджечь – и опять не горело. Обуглился один флигель, но и только. Война обошла усадьбу стороной – грабить там было уже нечего. В уцелевших помещениях в тридцатые годы устроили общежитие для рабочих птицефабрики. В шестидесятые решили в доме Марьи Гавриловны сделать музей, поскольку строение еще держалось, не обрушилось, и кое-где даже внутренняя отделка уцелела. Несколько комнат у общежития отняли, отыскали пару кресел, диван, какие-то картинки. На том дело заглохло.

А потом, в середине девяностых, зимой, прибыла неведомо откуда на черной шикарной машине красавица в норковом манто, надменная, дерзкая, оставила машину у полуразрушенного крыльца и направилась прямиком в кабинет к директору. Поставила гостья на стол какие-то заграничные коробки с яркими этикетками, столько непривычную глазу советского человека. Директор шаркнул ножкой, рассыпался в благодарностях и предложить гостье кофейку. Кофеек был растворимый, индийский. Гостья сделал вид, что пригубила. Директор смотрел на нее восторженно, очарованный взглядом ореховых глаз и мягким, едва приметным иностранным акцентом. Красавица вынула пачку тонких дамских сигарет, но курить не стала, положила пачку на стол и предложила на нужды музея сумму совершенно фантастическую. Директор не поверил и переспросил. Когда цифра была названа вновь, пожилой музейщик схватился за сердце. Деньги были переведены на счет музея в течение трех недель. Первым делом иностранный дар предназначался на покупку уцелевшим птичницам квартир в ближайшем городе, на реставрацию здания и на зарплату двум новым сотрудницам, которых миллионерша просила принять на работу. Да, деньги музей получил, но с ними произошло то же, что происходило почти со всеми деньгами в то время. Они утекли. Причем, неизвестно куда. Все, что успел сделать директор, это выселить одну птичницу с семьей в задрипанную квартирку. Зато у хозяина фирмы, что подрядилась ремонтировать усадьбу, неподалеку вырос двухэтажный особняк. Музей продолжал разваливаться, сам директор ютился в домике без удобств, на работу ходил пешком за три километра и никак не мог понять, как же все несообразно получилось.

Явившись через год, красавица в норковом манто обвела гневным взором стены, оклеенные обоями семидесятых годов, одарила директора убийственным взором и объявила, что сама будет покупать и привозить все, что необходимо музею.

Эту историю рассказал по дороге в усадьбу Баз, и хотя он не называл имен, Роману и так было ясно, что роль щедрой миллионерши сыграла Надя. Роман улыбнулся, представив, как эффектно должна была выглядеть его возлюбленная в этой роли. Не ясно было другое: зачем Гамаюнову понадобилась полуразрушенная усадьба? Поскольку в сентиментальный порыв Ивана Кирилловича Роман не верил, то было ясно, что усадьба должна была сыграть какую-то роль в создании Беловодья. Но какую?

Этого колдун пока не знал.

В излучине реки в низинных берегах сохранился клочок старинного парка с беседкой и живописно нависающими над водой плакучими ивами. Дорожку, что вела к главному зданию усадьбы, скудно присыпали песком. Здание было кирпичное, двухэтажное, штукатурку с него ободрали, а новую не нанесли, так и стояло оно ржаво-красное, похожее своей обнаженной кирпичностью на казарму, лишь колонны у входа сверкали поддельной белизной. Уныло смотрели прямо перед собой тусклые, давно не мытые зарешеченные окна. Казалось, там внутри кто-то есть. Не живет, но прячется.

От прочих построек остались только стены – ни крыш, ни дверей, ни рам, лишь черные провалы, наспех укрепленные гнилыми досками и обвязанные кусками рубероида. Сомнительно было, чтобы подобная защита могла уберечь руины от дождя и снега.

– Надо ж, как все разбомбили, хулиганы, – пробормотал дядя Гриша.

Три бетонные ступеньки врезались в старый раскрошившийся фундамент. Двери были новенькие, даже не подделка под старину, а просто новодел. Хотя сама ручка – бронзовая, с виньеткой, – возможно, открывала когда-то старинную дверь. Справа у входа, для сохранности прикрытая решеткой, была прибита бронзовая табличка. Надпись на табличке гласила: «Беловодье».

Но здесь, за пограничной чертой входа, было не озеро с волшебной водой, а крошечная прихожая, темная, освещенная лампочкой под стеклянным абажуром с трещиной. Справа стоял большой письменный стол, слева – вешалка послевоенных времен. Роман припоминал, что у матери в доме висела такая же. От остальных комнат прихожую отделяла пыльная портьера из шерстяной ткани неопределимого цвета. Лишь дверь отворилась, легкий ветерок поднялся в комнатах, скрипнули запертые двери, колыхнулись шторы. Где-то хлопнула дверца шкафа.

– Эй! – крикнул Роман. – Посетители явились.

Ему никто не ответил.

Роман откинул портьеру и очутился в просторной гостиной. Стены обиты бежевым тисненым шелком, в центре комнаты – столик с мозаичной столешницей, а вокруг – кресла с витыми ручками и изогнутыми ножками. Новенький шелк блестел в бледном свете осеннего солнца. Весело плясал огонь в огромном камине. На стенах – несколько пейзажей, писанных маслом; рамы тяжелые, резные, густо позолоченные. Колдун присвистнул. Все было точь-в-точь как в гостиной Гамаюнова в Беловодье. Только там – призрачное, колдовское. А здесь настоящее. Вернее – почти.

– Музей еще не работает, – сообщила женщина лет тридцати пяти, появляясь из соседней комнатки.

Берегиня усадьбы была невысокого роста, в темном костюме и бежевой блузке. Гладкие волосы, чуть тронутые сединой, отсвечивали маслянистой желтизной. Губы ярко накрашены. Только губы.

– Я ищу Эда Меснера, мы с ним договорились о встрече, – отвечал Роман.

– Так это вы ему звонили ночью?

– Я. Вместе с Базом Зотовым.

– Где же Баз? – живо спросила женщина.

– В машине нас ждет. Вы его знаете?

Женщина запнулась, сообразив, что разговаривает с незнакомым человеком.

– Вы-то кто будете, можно узнать?

– Я – Роман Вернон, колдун из Темногорска. А это Григорий Иванович.

– Лучший в мире хулиган, – отрекомендовался тот. – Здесь не требуется похулиганить?

– У нас не хулиганят, – заявила женщина, не поняв шутки. – Я сотрудник музея Галина Сергеевна, – представилась она. – Эдуард Робертович сейчас подойдет. Он просил немного подождать.

– Подождать! – взорвался дядя Гриша. – Мы гнали всю ночь, а нас просят подождать. Что за хулиганство!

– Буквально полчаса. Он сказал, что ему надо подготовиться. Вы можете пока осмотреть музей.

Колдун промолчал. Судя по всему, Меснер здорово обеспокоен возвращением Сазонова.

Нетрудно предположить, что в музее работает кто-то из людей Гамаюнова. Стен упоминал, что среди спасшихся во время бойни в Германии была девушка по имени Галя. Да, скорее всего, она из учеников Гамаюнова. То, что она работает здесь, свидетельствовало лишь об одном: Иван Кириллович полагал, что о Марье Гавриловне и ее усадьбе никому больше из опасных людей не известно. Во всяком случае, Колодин ничего о ней не знал. Возможно, Гамаюнов ошибался, как и в других случаях.

– Ну что ж, давайте посетим покои Марьи Гавриловны, – предложил Роман.

– Мы что, за этим сюда ехали? – пробурчал дядя Гриша, демонстративно вытащил из-за пазухи бутылку и хлебнул. – У вас, голубушка, глазированного сырка на закуску не найдется? Нет? Жаль.

– Здесь нельзя пить! – возмутилась Галина Сергеевна.

– Мне можно. Я хулиганом работаю. Какой же хулиган в музее без бутылки? Райкина не смотрели? Неужто? Здесь, правда, у вас греческого зала нет. Может, римский найдется? Я без выпивки в вашем музее никак не могу. Сердце просит. Mihi sic est usus, tibi ut opus fasto est, face.[2] – Вид у него был мрачный. Он постоянно оглядывался, будто ожидал нападения.