– Хорошо? – спросила река.

– Теперь хорошо.

– А ты вредный, – ласково плеснула вода.

Протекла быстрая струйка возле щеки, будто ладошкой погладила. Ластится.

– Да, вредный, – отозвался колдун. – Но учти, я тебя не бросал и никогда не брошу.

– Врешь.

– Тебе – никогда.

Роман лежал на дне и смотрел, как блики света играют на поверхности.

Они вновь были вместе – колдун и его река.

– Знаешь, я испугалась, – призналась она. Теперь можно было во всем признаться. – Прошлой осенью перед самым ледоставом явился один тип противный-препротивный, хотел огнем меня жечь.

– Реку – огнем? – усомнился колдун.

– Колдовским огнем, – уточнила она. – Все, думала, сейчас дохнет, и не станет меня, сгину, умру. То есть русло останется, влага в нем – тоже. А я – исчезну. И такой на меня ужас напал. Такой ужас… ужас… – Река заплескала, переживая заново прежний страх, закрутились мелкие водовороты, и там, на поверхности, побежала волна и ударила в сваи ветхого моста. Затрещала древесина, ахнула от ужаса спешившая за покупками в магазин тетка, ухватилась за ветхие перильца. – Но заклятия твои устояли, не смог огненный колдун ничего сделать. Не смог. Ушел. А я… я вдруг на тебя обиделась – ужас как! За то, что тебя в тот момент рядом не было. Должен быть, а не был. Не был… Этот тип явился и грозил огнем, а я одна… – Река все цедила обиду. – Одна-одинешенька. Без тебя. Льдом закрылась до самого дна. Всю зиму тряслась, а когда по весне лед вскрылся, так страшно было. Страшно, страшно, страшно, – повторяла река.

– Все в прошлом.

– Нет! Позавчера приходил на берег другой, куда сильнее первого.

– Тоже жег огнем?

– Нет. Я ведь мертвой прикинулась. С весны еще. Он лишь постоял, улыбнулся и ушел. Обманула его.

– Кто он?

– Не знаю. Но боюсь. Страшно… страшно… стра-ашно-о! – опять взволновалась вода.

– Погоди. Успокойся! Я же с тобой.

– А где ты пропадал столько времени?

– В том-то и дело, что не помню.

Река знала, что колдун ей не врет.

– Так вспоминай поскорей!

– Пытаюсь. Знаешь, милая, я ведь в Беловодье был. Не уверен пока, но думаю, что посетил.

– Беловодье, – восторженно прожурчала река.

– Ничего мне не говори. Я сам вспомнить должен.

Она засмеялась. Счастливо, беззаботно:

– Вспоминай скорее. Я тебе помогу. Сколько хочешь силы бери, – мне не жалко. Всю бери без остатка: за год много накопилось.

– А порезы на груди заживить можешь?

– Нет. Чужая стихия. Нож огненный был.

– Такого не бывает. Водное ожерелье огненным ножом не режут.

– Значит, бывает. Вспомнишь – расскажешь. Бери силу, пей! Я ее целый год для тебя копила!

Сидя на берегу Пустосвятовки Роман непременно вспоминал домик из песка который построил дачник здесь на берегу много лет назад. Это было какое-то отдельное воспоминание, как фото, выпавшее из альбома, ни с чем не связанное, само по себе, необыкновенно яркое. Ромке было тогда лет пять или шесть, а мальчишку-дачника он не запомнил вовсе – кажется, тот был старше на несколько лет. Но сейчас Роман Вернон уже не мог сказать – на сколько.

Да, дачник был гораздо старше, но почему-то играл с малышами. На берегу Пустовятовки из влажного песка сделал он изумительный домик – точь-в-точь настоящий. Два этажа, веранда, над ней мезонин, – так аккуратно и точно ни у кого из местных не выходило: крылечки, ставенки, двери, окошки, – все было вылеплено с тщанием и любовью. Особенно поразила Ромку веранда. В ней было три окна, и в окнах – ажурные переплеты.

Неожиданно Ксанка подскочила к домику и ножку подняла – растоптать. Дачник успел ее оттолкнуть. С другой стороны кинулся Матвейка, но и он не преуспел. Создатель домика метался, защищая свое сокровище, а мелюзга кидалась на него с визгом и гиканьем. Ромка бросился на Матвейку, вдвоем они покатились по песку. Но Варварин племяш был куда сильнее – будущему знаменитому колдуну тут же расквасили нос. Кому первому удалось прорвать оборону, Ромка не видел. В памяти осталось только, что сначала растоптали веранду, потом из-под чьей-то ноги фонтаном брызнул песок и запорошил Ромке глаза. Когда мальчишка проморгался, растер по лицу песок, кровь и слезы, домика уже не было. А потасовка продолжалась.

Много раз после этого приходил Ромка на берег, пытался построить домик из песка, такой же красивый, как прежний. Но ничего не выходило: песок рассыпался под пальцами, не желал подчиняться.

Потом Роман вырос и переехал в Темногорск, на улице «Героев труда», в народе именуемой Ведьминской, он увидел тот самый дом. Два этажа, веранда, окна с резными наличниками и со ставнями. Только дом был не из песка деревянный. И на столбике распахнутой калитки ветер трепал мятый листок с карандашной надписью наискось: «Продается». Роман зашел почти автоматически: в кармане у него лежало двадцать баксов и какая-то мелочь рублями, на проезд в автобусе хватило бы.

В доме пахло сыростью, повсюду преуспевали в своих трудах пауки. Когда-то натертый мастикой пол был затоптан грязными башмаками, все комнаты, кроме одной пусты. В квадратной комнате, уютной и светлой, с выходом прямиком на второе крыльцо, громоздились узды и коробки. Женщина лет сорока в дешевом китайском пуховике высчитывала что-то в столбик на бумажке.

– Сколько? – спросил Роман.

Женщина взглянула на него мельком.

– Продано уже.

– Сколько? – повторил он.

– Пятнадцать тысяч. В баксах, разумеется.

Сумма по тем временам была громадная.

Роман потрогал стену, погладил обнажившийся из-под порванных обоев венец сруба. Дерево было удивительное, еще хранящее частицу жизни. Дом дышал.

– Через неделю принесу двадцать тысяч, – пообещал Роман. – Жди.

Женщина хотела возразить, но он шагнул к ней, плеснул на макушку водой из серебряной дедовой фляги, шепнул заклинание.

– Жди, – повторил.

– Хорошо, – согласилась она и медленно порвала бумажку, исписанную мелкими циферками.

Роман никому никогда не рассказывал, где достал двадцать тысяч долларов за неделю.

Но достал.

На обратном пути Роман заглянул к матери. Дом оказался неухоженным. Пес, вместо того, чтобы сидеть в будке на цепи, бегал по улице. Отощал бедняга, шерсть висела клочьями. Калитка была сорвана с петель и валялась на земле.

«Да что ж такое!» – изумился колдун, и сердце часто заколотилось.

Взбежал на крыльцо, постучал. Никто не отозвался. Постучал в окно. Тишина.

– Уехала Марья Севастьяновна. – Тетка в платке и ватнике остановилась у забора.

– Давно?

– По весне. Вишь, как участок зарос. Ворюги окно в комнате пытались разбить и залезть, да старые заклинания дом берегут. Сильная была колдунья!

– Куда уехала? – спросил Роман.

– Не сказала. Верно, в дом престарелых ушла жить. Все дети нынче одинаковые, укатят в город, веселятся, водку жрут, а о стариках не вспомнят. Бросят, как собак подзаборных. – Тетка сплюнула в сердцах и ушла.

Роман открыл дверь, – колдовской замок был его собственный. Скрип пошел по всему дому, как стон. Колдун обошел сени, комнаты. Все было, как в те дни, когда мать еще проживала в доме: ничто не укрыто, не собрано. Лишь окутано серыми паучьми вуальками. Пахло сыростью – печь давно не топилась. Роман огляделся и приметил на столе фотографию, придавленную толстенным томом поваренной книги.

Колдун взял фото. Старинная фотография на твердом, как дерево, картоне. Коричневый теплый оттенок. Девочка в платье с оборками, в ботиночках со шнуровкой на ступенях усадьбы с белыми колоннами. На обратной стороне карандашом было написано: «Дед Севастьян считал, что она не умерла». Почерк был Марьи Севастьяновны.

Роман спрятал фотографию в карман. Вышел. Установил колдовской замок. К отцу с Варварой заходить не стал. Не мог, а почему – и сам не знал.

В Темногорск Роман вернулся, когда уже смеркалось. Вышел из автобуса, огляделся и торжествующе хмыкнул. Сила его переполняла. Такая сила, о какой он никогда прежде и не помышлял. Он будто со свидания шел. И он был почти всемогущ.