Роман так явственно слышал эти упреки, что показалось ему – дед сам с ним заговорил, будто живой. А может, и в самом деле – дед?

Могила Севастьяна Кускова была в самом конце кладбища – неухоженная, отмеченная двумя сросшимися березами; из травы едва выглядывал огромный валун – какой крест некрещеному? Роман с минуту постоял, глядя на поросший мхом камень, потом достал серебряную флягу и капнул на надгробие. Будто слеза стекла по ноздреватому камню, закатилась в трещинку и пропала.

– Деда, – шепнул Роман, склоняясь к могиле. – Просьба у меня к тебе есть – поговори со мной.

Глотнул Роман воды из серебряной фляги, лег. Свернулся на могиле калачиком, положил голову на камень, как на подушку, и заснул. И стало ему грезиться, что дед заскорузлой, натруженной ладонью по волосам его гладит и приговаривает:

«Вот же глупый ты, Ромка, глупый-преглупый».

И приснился живому колдуну на могиле сон.

Будто стоят они с дедом, как в прежние времена, на мосту; весна уже, солнце ярко светит, но люди еще в зимнем ходят – холодно, Пустосвятовка только-только ото льда вскрылась. Дед из корзинки в воду пряничных лошадок кидает. Но не помогают лошадки, не всплывает водяной на зов.

– Может, помер за зиму? – спрашивает Ромка шепотом. – Подо льдом задохнулся?

– Задохнулся! – передразнивает дед. – А кто ж тогда лед поломал?

– Сам собою.

– Глупый! Само собою на свете ничего не бывает. Само собою ничто не разбивается, никто не умирает, сама собою только глупость случается. Водяной на дне сидит, притворяется, что рассержен, чтобы мы ему гостинцев нанесли. Он у нас пряничных лошадок выманивает. Неведомая сила знаешь, что больше всего любит? А? Не знаешь! Любит она боле всего, как любая сила, чтобы поклонялись ей. Не обижай реку, Ромка, никогда не обижай. Тех, кто любит тебя, никогда не обижай.

– Это несложно.

– Несложно? – Дед хмыкнул. – Это очень даже сложно. Потому что прежде всего мы обижаем тех, кто нас любит. Тебе сейчас, Ромка, все кажется несложным. Ты жизнь представляешь, как полноводную реку, судьбу свою мыслишь челноком и надеешься, что течение тебя к неведомым берегам вынесет.

– Разве не так? – спросил Ромка.

– Нет, глупый, жизнь – это коридор, извилистый и грязный. И повсюду двери – в стенах, в потолке, под ногами. Люди вокруг снуют, в двери ломятся. Одна из дверей – твоя, только ты не ведаешь, какая. Другие тоже ничего про свои двери не знают. Дергают наудачу или бегут туда, куда уже кто-то вошел. И проходят мимо своей заветной, но запертой двери. А бывает, явится какой-нибудь умник, объявит себя набольшим колдуном и на двери замки навесит. Ты дерг за ручку, чувствуешь: твоя дверь. Ан нет, на ней замок ржавый, и ключа нет. Вот где ужас. И так всю жизнь: либо сидишь в коридоре у своей запертой двери, либо по коридору взад и вперед мечешься. Найдешь открытую дверь, сунешься, а там чулан. Либо кровавый, либо просто пыльный.

Роман прямо над рекой увидел этот самый коридор с дверьми. И одна дверь открыта. А за ней – удивительно яркое небо. Синь такая, что голова кружится.

В этот миг сон и оборвался.

Подсказка была в словах деда. Но какая?

Роман поднялся, отряхнул с куртки и джинсов засохшие былинки и опавшие листья, да и зашагал с кладбища.

Река вынырнула из-за домов, как всегда, внезапно. И хотя небо было светлое, голубое, река лежала серой стальной полосой, подернутая, как истлевшее железо, отвратительной ржою. Роман долго смотрел на темные воды. Река переменилась. То есть эта была прежняя река, все те же кусты по берегам и мост перекинут там, где река делала поворот, и плакучие ивы купали ветви в бегучей воде. Но что-то неуловимое угасло. Будто свет прежде шел от реки. А теперь не стало.

Неужели? Нет, не может быть…

Роман прошел вдоль берега.

Детский лепет слабой волны, утекающий под черноту моста, сменился бессмысленным шепотом сумасшедшего, где слова отделены друг от друга не островками молчания, а трещинами пустоты. Вода сделалась бездушной, напоминая не стихию, а осколки бесчисленных зеркал, собранные вместе и брошенные в мягкое речное ложе.

Река умерла? Но Роман чувствовал там, в глубине, биение жизни. Никто бы не уловил, но водный колдун обмануться не может.

И тут он догадался. Вспомнил сон, лошадок, дедовы слова… Обиделась река, обиделась, что целый год господин Вернон не появлялся.

Колдун подобрал камень и швырнул в темную заводь возле моста. Едва плавно разбегающиеся круги успели замереть, как вода забурлила, поднялись из студеного нутра пузыри стайкой, потом еще один поднялся, большой, лопнул, и от него побежала к берегу волна. На поверхность с громким чавкающим вздохом вынырнула голова водяного, со спутанными зелеными волосами. Кожа клочьями свисала с его щек. Состарившись с ущербным месяцем, водяной не омолодился вместе с новой луной и теперь походил на древнего старца.

– Никак живой! – изумился Роман. – А я думал – сдох ты в этой чахлой водице.

– Наследство пришел получать? – не слишком любезно отозвался хозяин Пустосвятовки.

– За помощью к тебе пришел.

– С чего ты взял, что я тебе помогать стану? – огрызнулся водяной. – Ты мне столько раз пакостил – я со счета сбился. Обыграл меня в прошлый раз – всех сокровищ, которые я полвека копил, лишил. И после всех твоих подвигов я угождать тебе стану? Как бы не так! По-твоему, господин Вернон, больше не будет!

– Кажется, ты забыл, что речка у нас с тобой на двоих одна.

От такой наглости водяной потерял дар речи. Минуту или две он лишь открывал и закрывал беззвучно лягушачий свой рот.

– Это моя речка! – заорал он, когда голос наконец прорезался, и зашлепал по воде ладонями, как начальник по своему столу. – Ты к моей собственности не примазывайся! Ты, колдун, цельный год не появлялся.

– Ладно, поговорили, как всегда, дружески. Теперь я купаться буду. А ты вылезай из реки. Живо.

Роман достал скальпель и полоснул по руке. Кровь пролилась в воду и зашипела, пузырясь.

– Ты чего? – изумился водяной.

Колдун торжествующе улыбнулся.

– Вылезай, – повторил он, – а не то заживо сваришься. Ну!

– Зря ты это. Видишь, что со мной стало. Ты не краше вылезешь. Если, конечно, сумеешь. Можешь и на дне остаться.

Колдун рассмеялся:

– Да, обиделась она сильно – видишь, какое кипение. Река – она как женщина. Обиделась, что ее бросили, теперь мстит. Ну, ничего, помиримся. Случая такого не было, чтобы я у женщины милости не выпросил. И у реки выпрошу.

Роман сбросил куртку и рубашку, потом снял джинсы.

– Сумасшедший, – вздохнул водяной. – Через минуту кожа с тебя чулком слезет. Сожжет река, как пить дать сожжет! И мелкой косточки не останется, пена одна красная будет о берег биться.

– А может, и нет. Это ж моя река. Услышит добрые слова, голос мой узнает, и смилостивится.

– Женщина? Держи карман шире!

Водяной наконец выбрался на берег, волоча за собой мешок с добром. Не все сокровища, оказывается, в прошлый раз выиграл у него в кости водный колдун. Прибеднялся водяной, как всегда.

Роман шагнул к самой воде, опустил ладонь на поверхность. Кожу будто огнем опалило.

– А теперь, милая, мириться будем, – проговорил господин Вернон с усмешкой. – Ты ведь знаешь, что дед Севастьян прежде мелиоратором был – то есть речной душегуб и пытатель. Путь ручейка, которым ты начинаешься, хотел переиначить и в речку Темную направить. Но тут я родился. Дед Севастьян заговорил воды на спирт целую бочку, пили ту воду всем поселком по такому случаю. За то деда с работы выгнали. Так что только благодаря мне ты течешь. Не злись, милая. Ведь я тебя люблю.

– Ты мне об этом никогда не рассказывал, – вздохнула Пустосвятовка.

– Да как-то не было случая. Дед ведь всем говорил, что сам, по собственному желанию с работы ушел. Кто знает, может, так все и было: и нарочно дед пьянствовал и буйствовал, чтобы его с работы выгнали, другой его судьбу изломал и перерешил.