– В смысле? – Тытырин догрызал курицу, я его зубам даже позавидовал.

– В том смысле, что все правильно надо отражать, правдиво, как учил… как его… Костомаров. Историческая правда – самая святая правда, ты, Тытырин, учти. Учти. Чтобы, как говорится, потом не было мучительно больно…

Я облизал ложку и постучал себя по голове. И улыбнулся.

Тытырин понятливо пощупал свое лицо, а я понюхал солянку. Глубоко, затяжным способом, чтобы вызвать второй приступ аппетита. И продолжал:

– Так вот, Тытырин. Некоторые личности все же искажают историческую правду, в то время как их роль заключается лишь в том, чтобы объективно отражать реальность, данную нам в ощущениях. А они злоупотребляют оказанным доверием. Роль одних персон совершенно незаслуженно превозвышается ими до небес, а заслуги других, гораздо более достойных упоминания, наоборот, затеняются. Понимаешь, о чем я говорю?

– Понимаю, – кивнул Тытырин.

– За что мы тебя, Тытырин, и любим. – Я погрузил ложку в горшок и быстро переворошил все мясо. – За то, что ты понятливый.

Я поддел несколько пластинок ветчины и салями, откусил от бутерброда, заел мясом. Хорошо.

– Понятливые живут долго и счастливо. А если будешь жить долго и счастливо, то рано или поздно ты начнешь кушать солянку…

Я поглядел в горшок.

– С оливками и грибами, – добавил. – А вообще, Тытырин, я хотел с тобой поговорить.

– Да понял я, понял! – Тытырин нагрузил себе в миску целую гору «оливье» и теперь выковыривал из него горошек. – Отражать максимально объективно данную реальность… Скольких ты там сегодня сразил? Сто девятнадцать? Голыми руками?

– Оставь свою иронию, Тытырин! – Я приканчивал солянку. – Твоя ирония неуместна. К тому же я хочу поговорить с тобой серьезно…

– Серьезно так серьезно, их было двести восемь. Вооруженных по последнему слову, в наноброне, у каждого электромагнитная кулеврина, бомбарды…

Тытырин обгрызал куриную ножку, чавкал, а другой рукой еще умудрялся набирать на хлеб соус, да еще одновременно бормотал:

– А ты их из своих пистолетов… Нет, даже не из пистолетов, а так, голыми руками…

Это он обнаглел. Обожрался и оборзел. Это надо было пресечь. Я добивал солянку, ворочал в горшочке ложкой, а левой рукой быстро достал из кобуры Дырокол и выстрелил. Прямо через стол. Сердечник из обедненного урана пробил все. Толстые доски стола, противень с осетром, железный кувшин с водой. Также пуля срезала ножку в руке летописца.

Тытырин подавился. То ли с испугу, то ли от неожиданности. Он принялся извиваться, краснеть, затем классически повалился мордой в блюдо. Обмотанные бинтиками пальцы громко брякали по столу, и я почему-то подумал, что сия картинка запомнится мне на всю жизнь. Глупо, но так я подумал: что всегда буду помнить, как валяется летописец Тытырин фейсом своим в соленых рыжиках, как стучат по столу его остеклененные пальцы.

– Яша! – позвал я.

– Да, сагиб? – материализовался из воздуха услужливый, как всегда, Яша.

– Подыхает, – указал я Дыроколом на Тытырина. – Ты его выручи, а потом разогрей мне тоже курицу. Ну, или наоборот…

– Слушаюсь! – Яша побежал за курицей.

Тытырин продолжал задыхаться. Хотя, видимо, гортань его не утратила окончательно воздухопроводящих свойств – летописец продолжал что-то там сипеть и помирал не так быстро, как обычно помирают подавившиеся. Время было. К тому же Яша был человеком… то есть гномом расторопным. Курицу он разогрел буквально за минуту, подал ее мне, не забыв клюквенный соус. После чего приступил к спасению Тытырина.

Это было, можно сказать, поучительное зрелище. Я въедался в курицу и наблюдал. Яша запрыгнул на спину Тытырина, забрался на загривок, схватил его за уши и принялся прыгать. Прыгал гном здорово, у Тытырина даже зубы щелкали. А потом из горла прозайки вылетел-таки заветный кусок.

– Воды… – прохрипел Тытырин.

Яша поглядел на меня. Я кивнул. Яша налил морса, Тытырин выхватил стакан и стал пить. Вместе со льдом, вместе со стаканом. Шучу.

– Это тебе, Тытырин, знак, – поучительно сказал я. – Ты, наверное, хотел утаить правду, а тебе Перун кусман в дышло ниспослал. Чтобы не лгал. Уяснил урок?

– Д-да… – Тытырин булькал морсом. – Уяснил…

– И еще уясни, болван. Если подавился и дышать не можешь, то помирать вались под стол. Весь аппетит испортил, честное слово… Яша, подай селедку.

Яша придвинул селедку – по-нормальному, не по-норвежски, – и я стал ее есть. Жалко, лука не было. Впрочем, со свежими продуктами у нас сложности.

– Так вот, Тытырин, мы не договорили… – завел я после селедки. – Мне кажется, наш руководитель чего-то замышляет.

– Вполне может быть, – кивнул Тытырин. – Вполне может…

– Тебе не кажется, что происходит нечто странное? Горыны какие-то нервные…

Тытырин хищно поглядел на рыбу.

– Я тут человек новый… – забормотал прозайка, – я в вашей драконовской психологии почти ничего не понимаю… Мне вообще тут у вас все странно кажется…

– Ну, понятно. Не хочешь доброму человеку помочь.

– Да нет, я не знаю просто, какие бывают настоящие драконы. Всегда думал, что они безжалостны. А эти кашу жрут… Каша – странная пища для дракона.

– Почему странная? Пища как пища.

Тытырин налил себе еще морса, вытаращился на него, изучая стакан на просвет. Продолжил:

– Я одного человека знал, так тот разводил бойцовых собак. Или бойцовских. Короче, тех, которые дерутся. До смерти. Каждая собака стоит целую кучу денег, особенно если правильно натаскана. Остановить ее невозможно, псина разрывает всех, кто осмеливается ей противостоять. Но вырастить такую собаку очень сложно. Знаешь почему?

– Почему? – спросил я.

Тытырин взялся пить.

– Потому, что хитростей разных много, – сообщил он, покончив с морсом. – Вот так.

– И все?

Тытырин явно что-то недоговаривал. Собаки бойцовские… При чем тут они? Я в собаководстве не очень хорошо разбираюсь…

– Все. Конечно, все. – Тытырин схватил оливку, выплюнул из нее анчоуса, съел отдельно, сначала одно, потом другое.

– Не, ты это к чему? К чему рассказал-то?

– Ни к чему. – Тытырин замолчал и поглядел в сторону выхода. – Ни к чему, просто рассказал. Осетрина вкусная… Осетрина просто очень вкусная.

Последние слова он произнес громко. Через минуту я понял из-за чего – появился Перец. А господин Тытырин не лишен чутья, подумал я. Я бы сказал, оно у него зверское. Звериное даже. Говорят, у землероек такое мощное чутье, что они слышат приближение врага за километры. И я не удержался:

– Тытырин, у тебя неправильная фамилия какая-то…

– Да-да, – согласился литератор, – я уже думал поменять, взять псевдоним. Например, Родослав…

– Тебе пойдет не Родослав, тебе пойдет Землеройкин.

– Землеройкин? – услышал Перец. – А что, фамилия Землеройкин звучит неплохо… Но только надо как-то ее… модифицировать, что ли. Землеройкин, Землеройкин… Предлагаю так: не Землеройкин, а Землеройкинг. Круто!

Тытырин отворил пасть.

– Землеройкинг – это хорошо, – согласился я. – Я бы сказал, в соответствии со всеми законами славянской готики. Землерой – по-славянски, Кинг – готически. Так и запишем.

Тытырин обиженно отвернулся.

– Ладно, идеолог, не обижайся. Сегодня обижаться не след, сегодня у меня хорошее настроение, – обронил Перец.

Он сиял. Пытался удержать улыбку, да не получалось, счастье пробивалось наружу. Доволен был. Чрезвычайно. С чего бы это? С какой радости он так сияет? Неужели с Деспотата? Нет, вряд ли с Деспотата… Тут что-то другое. Что?

Ангар. Явно что-то с ангаром связано… Только по роже Перца ничего не поймешь. Хотя физия у него уже начинает меняться, нет на ней благости, стал дергаться нос…

– Чего смотришь? – подозрительно прищурился на меня Перец.

Ну вот, началось.

– Я не смотрю…

– Я же не дурак! – Перец улыбнулся не по-доброму. – Я же не дурак, вижу!

– Ничего ты не видишь…

– Ты пялишься! Ты пялишься на меня! – рявкнул Перец.