– Да, – довольно вздохнул он, – однако… Знаешь, Снегирь, мне, вообще-то, нравится начало твоего романа. Черное озеро, человек на берегу… Символично. В этом что-то есть, определенно…

– Да. – Безбородый, которого звали Снегирь, тоже закончил. – Да… Мне тоже твой текст понравился. У тебя талант, Тытырин. Большой талант.

Тытырин промолчал. Тогда Зимин, решив, что ничего интересного не будет, вышел из-за дерева.

– Привет, цибизоиды, – сказал он важно. – Как дела?

– Нормально, – ответил Тытырин. – А что?

– Вы, вообще, кто? – спросил Зимин.

– Мы, в некотором роде, литераторы, – ответил тот, что с бородой. – Я Тытырин.

И Тытырин протянул Зимину руку. Рука у Тытырина была крепкой и деревянной, а рукопожатие могучее, как у борца тяжеловеса, такие рукопожатия Зимин не любил. Он с трудом удержался от того, чтобы не поморщиться, и успел заметить, что Тытырин как раз этого и ждал. Но Зимин все-таки не поморщился, и Тытырин был разочарован.

– А я Снегирь, – сказал безбородый.

У Снегиря рука была совсем другого свойства. Вялая, как вареный кальмар, безжизненная.

– Чем занимаетесь, литераторы? – Зимин незаметно тряханул рукой, чтобы сбросить с нее рыбью вялость Снегиря и распрямить поприжатые дебильной мощью Тытырина косточки.

– В фольклорном стиле работаем. – Тытырин держался как-то напряженно. – Я в славянской готике, он в скандинавской романтике.

О славянской готике и уж тем более о скандинавской романтике Зимин имел весьма смутные представления. Но встреча с литераторами была проявлением перста судьбы, Зимин в этом ничуть не сомневался.

– Вы то мне и нужны, – обрадовался Зимин. – Литераторы – это значит писатели вроде как?

– Можно назвать и так, – скромно улыбнулся Снегирь. – Хотя само слово «писатель» сегодня так затаскано… Каждая сволочь называет себя писателем.

– Это точно, – согласился Тытырин. – Поэтому мы предпочитаем называть себя литераторами.

– Ленин был литератором, – сказал Снегирь и засмеялся. – А Горький писателем. Инженером, так сказать, человеческих туш…

– Избавь меня от своей вечной иронии! – взвизгнул Тытырин. – Такие, как ты, все высмеивают! Досмеялись до того, что все разваливается!

И Тытырин обвел подобранным прутиком рощу и окрестности избушки.

– А такие, как ты, только хнычут! Это из-за таких, как ты, все разваливается!

И Снегирь обвел окрестную рощу рукой.

Зимин увидел, как задвигались челюсти Тытырина, увидел, как Снегирь начал нервно сглатывать, набирая слюну для суперплевка. Зимин подумал, что все прекрасное в мире должно быть в единичном экземпляре, а плевательную дуэль он уже видел.

Он сел на землю, достал меч и принялся полировать его о голенище сапога.

– У вас пожевать чего-нибудь не найдется, миннезингеры [59]? Так, в целях профилактики разных обострений.

– Найдется, – ответил Тытырин. – Конечно же, найдется. Эй, Птичкин, твоя очередь.

– Как же?! – возмутился Снегирь. – Как же – моя! Твоя, милый мой!

– Моя вчера была, смотри зарубки!

И Тытырин указал пальцем ноги в сторону угла избушки, на котором были вырезаны длинные и короткие риски.

– Это моя вчера была!

Они принялись спорить, чья метка была последней, спорили долго и уныло, отчего Зимину захотелось сделать две вещи: уснуть и не просыпаться. В конце концов Тытырин и Снегирь тоже устали спорить и бросили жребий, жребий выпал Снегирю. Снегирь раздул угли, развел костер и поставил на него большой котел с водой. После чего достал из избушки большой деревянный молот, ведро и корявую самодельную лопату.

Зимин наблюдал за приготовлениями с интересом. Снегирь направился к ближайшему дубу и принялся долбить по нему молотом, отчего сверху щедро обрушивались желуди. Когда желудей скопилось достаточное количество, Снегирь нагреб их лопатой в ведро. Притащил к костру и, даже не перебирая, засыпал в воду. У сидевшего неподалеку Тытырина громко забурчало в животе. Зимин стал наблюдать за процедурой пищеприготовления внимательнее. Он ожидал, что Снегирь добавит в котел сала, картошки или хотя бы соли, но ничего этого Снегирь в котел не поместил. Сидел рядом, отгонял редких комаров и болтал в вареве гигантским черпаком. Когда вода в котле выкипела до половины, дежурный по кухне объявил, что обед готов, нечего продукт переваривать, жесткий станет.

После чего разлил похлебку по деревянным мискам и раздал едокам.

Зимин пододвинулся поближе к костру, достал походную ложку и попробовал желудевую похлебку на вкус.

– Это можно есть? – спросил он.

– Ызвыни, Мыкола, аняясов я тебе не припас, – сказал Снегирь. – Не боись, желуди очень питательны, там сплошной витамин С.

И Снегирь с аппетитом понюхал варево. Зимин же насчет питательности очень сомневался, писатели не выглядели особо упитанными ребятами, скорее наоборот. Но выбирать не приходилось.

Писатели вооружились ложками – Снегирь алюминиевой, а Тытырин расписной деревянной. Огромной и грубой, такие ложки, если верить научно-популярным каналам, обнаруживались в захоронениях неандертальцев.

– Хороша еда, – облизнулся Тытырин. – Внутри все так и замолаживает!

– И совсем без холестерола, – прищелкнул языком Снегирь.

Они накинулись на желуди и ели их с большим аппетитом и удовольствием, а Тытырин сделал себе еще и добавку.

Зимин с тоской вспомнил о белковой тушенке и каше из саксаула и с трудом одолел четыре желудя. По вкусу желуди были похожи на несвежие вареные дрова, Зимин не сомневался, что по части питательности они могли с этими дровами тоже посоперничать.

– Теперь можно и отдохнуть, – сказал Тытырин, облизав ложку. – Хорошо… благорастворение, тудыть его в бакенбарды…

– Благорастворение благорастворением, а я хочу предаться творчеству, – заявил Снегирь и вытащил из рукава несколько свернутых в жгут листов. – Пару строк накидаю…

Зимин немножко подумал, а потом сказал:

– Мне надо, чтобы вы описали… одного человека. Только чтобы красиво.

– Девку, что ли? – хихикнул Тытырин.

– Девушку, – строго поправил Зимин.

– А что дашь? – немедленно спросил Снегирь.

Тытырин презрительно улыбнулся.

– Так они все, – сказал он. – Для них искусство – мешок с баблосами, они родную маму за бабки опишут. Мы, настоящие художники слова, берем гораздо меньше – так, только чтобы оправдать умственные расходы. По-брательнически, по-общинному, как в старину…

– Не связывайся с ним, – сказал Снегирь. – Он ничего не может. Литературный паразит…

– Прозаический выкидыш, – парировал Тытырин.

– Брейк! – Зимин щелкнул мечом о ножны. – Брейк.

Сочинители послушно успокоились.

– Мы, кажется, говорили о цене? – напомнил через минуту Тытырин.

– А что вам нужно?

Тытырин и Снегирь переглянулись.

– Понимаешь, нам, в смысле мне, так вот, мне нужна бумага. Я не могу писать на обратной стороне, не могу, я не поэт какой-нибудь…

– И я не могу, – вставил Снегирь. – И даже больше…

– Так вот. Нам нужна бумага. А бумаги нет. А без бумаги мы ничего не можем написать, сам понимаешь. Раньше мы у эльфов заказывали, но в последнее время от них не дождешься, проблемы какие-то у них. И запрашивают много слишком, крохоборы просто. Вот мы и придумали – писать свои книги на березовой коре!

– Как в Нижнем Новгороде! – сказал Снегирь.

– Как в Великом Новгороде, дубина, – поправил Тытырин. – Но это не так важно. Конечно, на березовой коре не попечатаешь, но гвоздиком ковырять можно.

Зимин представил, как Лев Толстой выковыривает на рулонах березовой коры «Войну и мир». Представилось плохо. Зато очень хорошо представлялось, как Тытырин выковыривает свое «…и все-тоть есть на той столешнице, и рясопузье, и убоина с головизной, и сбитень пенный, и медовень-напиток, и голубечина, и сказал он тогда печенеже…»

– Так что давай заключим поручение – ты нам березовой коры запасешь, а мы тебе напишем рассказ, – предложил Тытырин.