Один Маати, казалось, не пришел в себя после первоначального шока. Он улыбался, хихикал и кивал в подходящие мгновения, но глаза словно читали написанные в воздухе буквы. Он выглядел скорее потерянным, а не обрадованным или печальным. Ота видел, как губы Маати двигаются, словно он говорил с собой, словно пытался объяснить телу то, что знало только сознание. Когда поэт встал на ноги, подошел к Ане и взял ее за руку, осанка выдавала его смешанные чувства или только страх, что его добрым намерениям могут быть не рады. Ана приняла формальное и слегка напыщенное благословение, после чего Эя взяла Маати за руку и заставила сесть рядом с собой.

Сплетенные вместе гнев, недоверие и печаль Оты нельзя было преодолеть за одно мгновение. Кровь и ужас мира поднялись, ненадолго, и достойное будущее на мгновение выглянуло через разлом.

Праздник закончился намного позже, когда солнце беззаботно опустилось в верхушки деревьев западного берега и на воду легли мрачные тени. Лодка прошла мимо кирпичной башни, стоявшей на берегу реки, плющ почти полностью оплел шрамы, оставленные огнем на дереве и на пустых окнах, лишенных ставней. Ота глядел на здание со странным чувством, что смотрит в прошлое. Река изогнулась и появился большой каменный мост, дыры в его перилах походили на вырванные зубы. Птицы, блестящие, как огонь, пели и порхали, несмотря на осенний холод. Их песни наполняли воздух, знакомые трели приветствовали Оту, словно вой призрака.

Руины речного города. Труп города птиц.

Они приплыли в мертвый Удун.

Маати шел по заросшим улицам, Идаан молча шла рядом. Охотничий лук, свисавший с ее плеча, предназначался, скорее, для защиты от одичавших собак, чем для убийства Ванджит, хотя Маати знал, что рука Идаан не дрогнет. Слева от них тянулся вонючий неиспользуемый канал со стоячей водой и гниющими водорослями. Справа стояли стены, разрушенные или наклонившиеся, крыши домов провисли или упали. Каждые двадцать шагов они видели новое проявление того, как война и время могут разрушить лучшее, чего достигло человечество. И над руинами поднимались, как горы над городом, разрушенные дворцы хая Удуна, серевшие в мокром воздухе. Башни и террасы из глазурованного кирпича казались легкими и нежными, как видения.

Он потерял и Эю.

Пока они плыли вверх по реке, он смотрел, как она вернулась к Оте, смотрел, как опять стала его дочкой, как раньше, до того, как выбрала роль изгнанницы. Она потеряла веру в мечту Маати, и он понимал, почему. Он наслаждалась положением гальтской девушки, словно это не было тем, чего они боялись и против чего сражались.

Маати хотел восстановить прошлое. Он хотел сделать мир целым, таким, каким тот был в его детстве, не упустив ни одну характерную черту. И она тоже этого хотела. Они все этого хотели. Но с каждым изменением, которое было невозможно восстановить, прошлое отступало. С каждой новой трагедией, которую Маати обрушивал на мир, с каждым другом, которого он терял, с каждым поражением, которое влекло за собой следующее и следующее, тусклый свет в конце тоннеля все уменьшался и уменьшался. С возвращением Эи к делу ее отца, терять стало нечего. Он ощущал собственное отчаяние почти как покой.

— Налево или направо? — спросила Идаан.

Маати моргнул. Дорога перед ними разделялась, он даже не заметил. Он был не слишком хорошим следопытом.

— Налево, — сказал он, пожав плечами.

— А мост над каналом выдержит?

— Тогда направо, — сказал Маати и повернул туда прежде, чем женщина успела что-то возразить.

Война кончилась полтора десятка лет назад. Но, казалось, всего несколько дней назад он работал библиотекарем в Мати. Но тогда не было деревьев с белой корой, которые разделили дорогу перед ними, разрушили камни мостовой и вздыбили плиты. Каналы, мимо которых он шел, тогда были чистыми, их стены не поросли мхом. Тогда Удун был жив. Казалось, лес и река съели остатки города за время от одного вздоха до другого, или, возможно, библиотека, посланцы от дай-кво, длинные разговоры с Семаем-кво и Размягченным Камнем были частью другой жизни.

Послушался звук, низкий и резкий — что-то ударилось о дерево или камень. Маати оглянулся. Площадь, через которую им надо будет пройти, была вымощена широкими плоскими камнями, из стыков росла желто-серая высокая трава. В середине поднимался высокий разрушенный фонтан с черной грязью, из которого когда-то текла чистая вода. Идаан уже держала в руках лук, зажав в пальцах стрелу.

— Что это? — спросил Маати.

Темные глаза Идаан обшаривали руины, и Маати попытался последовать за ее взглядом. Это могло быть частными домами, магазинами, или обоими. Звук повторился. Слева, впереди. Идаан двинулась туда, неслышно, словно кошка, с луком наготове. Маати шел за ней, но близко. Он вспомнил, что у него есть нож за поясом, и вытащил его.

Олень стоял в маленьком саду, окруженном железной изгородью, заросшей цветущим плющом. Бок был изрезан, шерсть почернела от засохшей крови и мух. Один из благородных рогов заканчивался уродливым, зазубренным обломком. Когда Идаан подошла ближе, он опять рванулся и врезался в изгородь ногами; потом повесил голову. Образ истощения и отчаяния.

И его глаза были серыми и невидящими.

— Бедолага, — сказала Идаан. Олень поднял голову и фыркнул. Маати крепче ухватился за рукоятку ножа, готовясь к чему-то, хотя сам не знал, к чему. Идаан подняла лук с чем-то похожим на отвращение на лице. Первая стрела глубоко погрузилась в шею когда-то гордого животного. Олень взревел и попытался убежать, но ударился об изгородь и плющ. Он упал на колени; вторая стрела Идаан ударила его в бок. Потом еще одна.

Олень кашлянул и застыл.

— Ну, похоже, мы можем сказать, как твоя маленькая девушка-поэт собирается добывать еду, — кисло сказала Идаан. — Покалечить добычу, которую увидит, а потом дать ей забить себя до смерти. Тот еще охотник.

Она повесила лук обратно на плечо и пошла по затоптанному саду. С оленя взлетели мухи, образов жужжащее облако. Идаан, не обращая на них внимания, присела и положила руку на бок мертвого оленя.

— Жаль, — сказала она. — Будь у меня веревка и правильный нож, мы могли бы снять с него шкуру и сегодня вечером поесть что-нибудь свежее. Мне не нравится мысль оставить его крысам и лисам.

— Тогда почему ты убила его?

— Милосердие. Но ты был прав. Ванджит где-то в городе. Хорошая догадка.

— Мне уже наполовину жаль, что я это вам открыл, — сказал Маати. — Ты убьешь ее так же быстро, верно?

— Ты думаешь, что сможешь очаровать ее и заставить снять заклинание. Я не собираюсь удерживать тебя от попытки.

— И потом?

— И потом мы последуем тому плану, который имеем. Это единственное, на что согласились все. Она слишком опасна. Она должна умереть.

— Я знаю, что собирался сделать. Я знаю, что планировали мы с Эей. Но это была идея андата. Мне кажется, должен быть другой путь.

Идаан посмотрела вверх, потом встала, все еще держа в руке лук.

— Ты можешь вернуть ей родителей? — спросила она. — Дать ей братьев и сестер, которых она потеряла? Удун. Ты можешь отстроить его?

Маати принял позу отказа отвечать на любые вопросы, но Идаан шагнула к нему. Он почувствовал на лице ее дыхание. На него смотрели холодные и темные глаза.

— Ты думаешь, что можешь найти лекарство для мертвого слепого Гальта? — спросила она. — То, что случилось, случилось. Она стала не такой женщиной, как ты надеялся, и ты ничего не можешь с этим поделать. Говорить себе, что можешь — хуже, чем глупость.

— Если она все вернет, — сказал Маати, — ей не надо будет умирать.

Идаан сузила глаза и наклонила голову набок.

— Вот что я предлагаю тебе, — сказала она. — Ты должен уговорить девушку вернуть зрение гальтам, Эе и Ашти Бег. Всем. Если ты сможешь это сделать и заставить ее отпустить андата, я не буду тем, кто ее убьет.