— Я думала, что вы холодный человек. Жесткий. Вы должны понять, что я выросла на чудовищных историях о Хайеме и его андатах.

— Я понимаю, — вздохнул Ота. — Глядя назад, я подозреваю, что больше половины всех недоразумений между Гальтом и Хайемом происходит от незнания. Незнание и сила — плохое сочетание.

— Расскажите мне… — сказала Ана и внезапно замолчала. Лоб наморщился, в полутьме ему показалось, что ее щеки вспыхнули. Ота положил руку на ее. Она тряхнула головой и повернула к нему молочные глаза. — Заранее простите, если я прошу слишком много. Расскажите мне о матери Даната.

— Киян? — сказал Ота. — Хорошо. Что вы хотите о ней узнать?

— Все. Просто расскажите мне, — сказала девушка.

Ота собрался и начал выдергивать истории из своей жизни. Первая ночь, когда они встретились. Другая ночь, когда он рассказал ей, что является кем-то большим, чем обычный посыльный, и она вышвырнула его из постоялого дома. Как она помогала ему сглаживать острые углы, пока он учился быть хаем Мати и, впоследствии, императором. Но он не стал рассказывать о трудных событиях. Конфликт с Синдзя из-за нее, плохая реакция Оты. Долгие страхи, от которых они страдали оба, когда Данат был мальчиком со слабыми легкими. Ее смерть. Тем не менее, он не сумел изгнать всю грусть из голоса.

Идаан вернулась, когда он еще не закончил рассказ. Она держала в руках четыре тарелки, словно служанка, жонглирующая едой для полного стола.

Ота, не останавливаясь, взял одну тарелку, Идаан присела на доски рядом с Аной и сунула в руки девушки другую. Ота стал рассказывать, как Киян управляла смешанным населением Мати и Сетани после окончания войны, и покалеченной армией Баласара Джайса вдобавок. Как она отказалась разрешить служанкам мыть ее. И ее одну историю, когда представитель Эдденси неправильно понял ее слова и решил, что она пригласила его к себе в кровать.

Из темноты появился Данат, привлеченный их голосами. Идаан отдала ему последнюю тарелку, и он уселся рядом с Отой, потом подвинулся, потом еще и еще, пока не оперся спиной так, чтобы оказаться напротив подбородка Аны. Он добавил пару своих историй, об остром язычке его мамы и словаре хозяйки постоялого двора. О песнях, которые она пела. Он припомнил несколько впечатлений и мгновений, которые создали воспоминания ребенка о маме. Было невероятно прекрасно все это слышать. У самого Оты ничего такого не было.

В конце концов Ана разрешила Данату увести ее в свое убежище, оставив Оту и его сестру в одиночестве, рядом с черной остывшей печью. Стражники приготовили для них палатки, но Идаан, похоже, больше нравилось сидеть на холодном ночном воздухе, попивая разбавленное вино, и Ота обнаружил, что и ему приятно ее общество.

— Мне кажется, что ты не потрудишься объяснить твоему идиоту-брату, что произошло сегодня? — наконец спросил он.

— А ты еще не сложил два и два? — сказала Идаан. — Эта тварь Ванджит разрушила единственный дом, в который Ана-тя собиралась вернуться. Теперь Ане надо долго и серьезно думать, как жить там, где она очутилась; она — калека, живет в чужой стране. Это ее потрясло.

— Она спит с Данатом?

— Конечно, — сказала Идаан. — И это произошло бы в два раза быстрее, если бы ты и ее мать не настаивали на этом. Мне кажется, это даже более страшно для нее, чем то, что поэт убила ее народ.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду, — сказал он.

— Она провела всю жизнь глядя на то, как ее мать связана с отцом, — сказала Идаан. — Сколько лет ты можешь впитывать сожаления других, прежде чем начнешь думать, что весь мир так устроен?

— У меня создалось впечатление, что Фаррер-тя искренне любит свою жену, — сказал Ота.

— А я считаю, что для нормального брака недостаточно любви одного мужчины, — сказала Идаан. — Она вовсе не боится стать такой, как мать — она боится стать такой, как Фаррер-тя. Она боится, что ее любовь будут просто терпеть. Бо́льшую часть дня я рассказывала ей о Семае. А потом сказала, что, если она действительно хочет понять, на что будет похожа жизнь с Данатом, она должна узнать, что ты за человек. И если она хочет понять, как Данат будет смотреть на нее, она должна узнать, какой ты видел свою жену.

Ота засмеялся, и ему показалось, что темнота вокруг Идаан задвигалась, словно она улыбнулась.

— Жаль, что у меня не было возможности узнать ее, — сказала Идаан. — Она, похоже, была хорошей женщиной.

— Да, — ответил Ота. — Мне ее очень не хватает.

— Да, знаю, — сказала Идаан. — И сейчас Ана-тя тоже это знает.

— А это имеет значение? — сказал Ота. — Все мои надежды на союз Гальта и Хайема лежат прахом под моими ногами. Мы охотимся за девицей, которая в состоянии уничтожить мир. То, что она сделала гальтам, она может сделать и нам. Или всему миру, если захочет. Как можем мы планировать брак Даната и Аны, если, скорее всего, ослепнем и умрем с голода до Ночи свечей?

— Мы все родились, чтобы умереть, высочайший, — сказала Идаан, титул прозвучал как ласка. — Каждая любовь заканчивается разлукой или смертью. Каждая нация умирает и каждая империя. Каждый ребенок рождается, чтобы умереть, в свое время. Если бы обреченности на уничтожение было бы достаточно, чтобы не получать радость от жизни, мы бы убивали детей, только что вышедших из матки. Но мы так не делаем. Мы завертываем их в теплую материю, поем им песни и кормим их молоком, словно они будут жить вечно.

— Ты говоришь так, словно рассказываешь о том, что сделала, — сказал Ота.

Идаан издала звук, который он не смог интерпретировать — частично ворчание, частично всхлип.

— Что это? — спросил он темноту.

Молчание длилось на протяжении пяти долгих вздохов. Наконец она заговорила, тихим смущенным голосом.

— Ягнята, — сказала она.

— Ягнята?

— Обычно я обертываю новорожденных ягнят и держу их в доме. Я даже попросила Семая сделать колыбельку, чтобы я могла их укачивать. Через несколько лет мы переключились на коз. Я просто не могла убить ни одного ягненка. В конце концов, как мне кажется, у нас их набралось около шестидесяти.

Ота не знал, засмеяться ли ему или обнять сестру. Мысль о том, что хладнокровная убийца его отца и братьев нянчит ягненка казалась такой же абсурдной, как и печальной.

— Неужели каждая женщина так чувствует? — тихо сказал он. — И страдает? Неужели им так сильно надо о ком-нибудь заботиться?

— Сильно? Когда тебя ударяет, да. Но каждая? Нет, — сказала Идаан. — Конечно нет. Так получилось, что меня это ударило. И, как мне кажется, все студентки Маати почувствовали это настолько сильно, что согласились рискнуть жизнью. Но не всякой женщине нужен ребенок, и, спасибо богам, иногда это безумие проходит мимо. Как у меня.

— Значит ты не хочешь быть матерью? Если бы это стало возможно, ты бы не захотела?

— Боги, конечно не захотела бы. Я была бы ужасной матерью. Но я скучаю по ним. По моим маленьким ягнятам. И это приводит нас обратно к Ане-тя, верно?

Ота принял позу, просившую объяснения.

— Кто я такая, — спросила Идаан, — чтобы смеяться над любовью только потому, что она обречена?

За недели, проведенные в школе, Маати забыл, как мир расширяется во время путешествия, и как он сужается, если путешествуешь в компании. Жизнь в тех же самых стенах, в тех же самых садах, и окружение из тех же самых знакомых лиц начали раздражать его, но там можно было найти способ остаться наедине с тем, с кем хочешь. В дороге, когда они все ехали вместе, такая драгоценная возможность представлялась крайне редко.

С тех пор, как андат заговорил, ему не удавалось остаться наедине с Эей, или, по меньшей мере, настолько далеко от остальных, чтобы можно было рискнуть и поговорить. Он не хотел, чтобы обе Кае или Ирит знали о том, что произошло. Он боялся, что они что-нибудь такое ляпнут там, где Ванджит их услышит. Он боялся, что Ванджит узнает о словах андата и, испугавшись, сделает что-нибудь ужасное, якобы для защиты.