Ашуа Радаани изобразил позу, испрашивая позволение говорить. Он вел себя, как полагается. У Оты отлегло от сердца: они хотя бы начали соблюдать приличия.

— Высочайший, — начал Радаани. — Сейчас не лучшее время для ограничения торговли. Чтобы выжить, Мати необходимо поддерживать связи с другими городами.

— Если люди увидят, как в Сетани и Удун катятся нагруженные золотом повозки, они начнут говорить, что крысы бегут из горящего дома. В моем доме пожара нет.

Радаани поджал губы. Глаза у него забегали, будто перечитывали строки невидимого плана, который Ота только что разрушил. Утхайемец промолчал.

— Ваше послушание и верность спасут город, — закончил Ота. — Все вы — хорошие люди и главы уважаемых семейств. Знайте, что я ценю каждого. Те, кто постарается поддержать мир в эти трудные времена, не останутся без награды.

А первого, кто бросится наутек, я уничтожу и засыплю его поля солью, подумал он, но ничего не сказал. Эту часть своей речи Ота постарался выразить взглядом, и по смятению придворных догадался, что они его хорошо поняли. Больше десяти лет они считали, что ими правит мягкотелый выскочка, оказавшийся на отцовском троне по странной прихоти судьбы; что он годится для этой высокой роли не лучше, чем его женушка-трактирщица. Несмотря на всю серьезность положения, Ота на миг ощутил мстительную радость. Наконец-то он показал им, как они ошибались.

Когда утхайемцы покинули зал, он отослал слуг и направился в свои покои. Там его встретила Киян. Она взяла мужа за руку. На краю низкой кушетки сидел Семай. В лице у него по-прежнему не было ни кровинки. Еще когда Ота собирался на аудиенцию, поэт, не стесняясь, рыдал.

— Как прошло? — спросила Киян.

— По-моему, неплохо. Как ни странно, оказалось гораздо проще, чем спорить с Эей.

— Просто их ты не любишь.

— Ах, так вот в чем разница?

На медном столике в тарелке лежали свежие яблоки, а рядом — короткий острый ножик. Срезав кругляш белой мякоти, Ота положил его в рот и некоторое время задумчиво жевал.

— Они все равно попробуют вывезти деньги, — заметила Киян. — Стража на мосту не остановит лодок с потушенными фонарями. Не остановит повозок, которые обходными путями направятся на север и перейдут через реку где-нибудь в горах.

— Знаю. Но если я сведу потери к нескольким лодкам и телегам, это будет победа. Мне еще нужно отправить послания другим хаям. Для начала в Сетани и Амнат-Тан.

— Лучше, если они узнают новости от тебя, — согласилась она. — Позвать писца?

— Нет. Я сам. Дайте мне только бумагу и новый брусок туши.

— Простите меня, высочайший, — в который раз повторил Семай. — Я не знаю. Не знаю, как это могло случиться. Он сидел рядом, и вдруг — раз и нету! Никакой борьбы.

— Теперь это не важно, — сказал Ота. — Его уже нет, а нам надо жить дальше.

— Как же не важно? — в отчаянии всхлипнул поэт.

Ота не мог представить, каково это — посвятить себя одной-единственной цели, а затем в одночасье потерять ее. Сам он успел поменять с полдюжины судеб — был грузчиком и рыбаком, помогал повитухе, служил посыльным, стал отцом и хаем, — а Семай всю жизнь оставался только поэтом. Его возносили превыше других, одаривали милостями, ему завидовали. И вдруг он становится простым человеком в коричневых одеждах. Ота потрепал Семая по плечу и заметил, что лицо поэта на миг исказилось гримасой стыда. Пожалуй, утешать его было рановато.

По двери чуть слышно царапнули. Мальчик-слуга изобразил позу глубокого почтения и доложил о прибытии поэта Маати Ваупатая и Лиат Чокави. Миг спустя в покои, пыхтя и отдуваясь, вбежал Маати. Щеки у него побагровели, живот колыхался. Следом вошла Лиат. Она была не на шутку встревожена. Киян помогла Маати сесть. Когда женщины встретились взглядами, наступила напряженная тишина. Ота шагнул вперед.

— Спасибо, что пришла, Лиат-тя.

— Я бросила все, как только Маати сказал, что вы меня ждете. Что случилось? Нам ответил дай-кво?

— Нет, — пропыхтел Маати, глотая воздух. — Не то.

Ота принял вопросительную позу, и тот затряс головой.

— Я не сказал. Люди были. Могли услышать. — Он перевел дух и добавил. — Боги! Мне нужно меньше есть. Я слишком толстый, чтобы так носиться.

Ота взял Лиат под локоть и усадил ее на стул, а сам опустился на кушетку возле Семая. Лишь Киян осталась стоять.

— Лиат-тя, ты работала с Амат Кяан, — начал Ота. — Ты приняла руководство домом, который она основала. Уверен, она говорила с тобой о первых годах после гибели Хешая-кво и исчезновения Бессемянного.

— Конечно.

— Расскажи нам все. Мне нужно знать, как она поддерживала Сарайкет. Что у нее получилось, а что — нет. Какие решения хая она одобряла, какие порицала. Все до мелочей.

Лиат переводила глаза с Оты на Маати, а с него — на Семая и обратно. Она совершенно не понимала, в чем дело.

— Это случилось опять, — сказал Ота.

Гальтские войска двигались быстрее любой армии в мире, если только дорога, по которой они шли, не была окончательно разбита. Баласар знал, что секрет — в самоходных повозках. Пока в запасе у них оставались уголь, дрова и вода для котлов, телеги катились со скоростью быстро шагающего человека. На них обычно грузили припасы, оружие, доспехи, чтобы облегчить ношу воинам. А кроме того, в них могла уместиться десятая часть пехоты: люди переваливались через борта, вытягивали уставшие ноги, ели. Отдыхая по очереди, они шли целый день без остановок, разбивали лагерь только к вечеру, а за ночь успевали восстановить силы для следующего броска. Баласар сидел верхом на безымянной кобыле, которую раздобыл ему Юстин, и смотрел на свое воинство. За спинами у них заходило солнце, тени ложились к востоку. Среди зеленых шелковых стягов плыли по ветру белые клубы пара и черные дымные струи. Строй за строем зыбкое море человеческих голов текло через долину. Казалось, оно уходит за горизонт. Сапоги топтали траву, пасти паровых двигателей пожирали деревья, конские копыта превращали землю в грязь. Армия всего лишь проходила мимо, но и того было достаточно, чтобы поля и луга остались бесплодными на целое поколение.

И вся эта несметная рать была покорна воле Баласара. Он собрал их, он повелевал ими. Несмотря на сомнения, которые одолевали его ночами, сейчас он не мог и подумать о поражении. Рядом кашлянул Юстин.

— А знаешь, что вышло бы, если бы хайемцы призвали такого андата? — спросил его Баласар.

— То есть, генерал?

— Если бы у них появился андат, скажем, Телега, Которая Едет Сама или Неутомимая Лошадь, никто не изобрел бы самоходную повозку. Торговцы платили бы хаю, тот отдавал бы приказы поэту, и так, пока поэт не свалился бы с лестницы или не упустил бы андата, передавая его ученику.

— Или пока мы не явились бы, — добавил Юстин, однако Баласар слишком увлекся размышлениями, чтобы тешить гордость.

— А если бы кто-то придумал, как любому хорошему кузнецу сделать то же, за что хай берет огромные деньги, этот человек не смел бы и рта раскрыть, иначе он плавал бы в реке лицом вниз. — Баласар сплюнул. — Тупик для развития.

Конь Юстина заржал и ударил копытом в землю. Баласар со вздохом перевел взгляд вперед, на зеленые волны холмов и пастбищ. Вдали точками рассыпались домики первых, самых далеких предместий Нантани. До них оставался еще день или два. Баласара так и подмывало поспешить. Его воины знали о ночных переходах не понаслышке. Предвкушение боя пело в груди, время подталкивало в спину. Однако лето едва наступило, а начинать войну с просчетов и оплошностей совсем не годилось. Баласар опытным взглядом окинул дорогу, лежавшую впереди, прикинул расстояние между багровым солнечным шаром и горизонтом.

— Когда первая повозка дойдет вон до тех деревьев, трубите привал, — приказал он. — До заката будет еще полладони. Успеют накормить лошадей.

— Слушаюсь, генерал. А как с тем, другим делом?

— После ужина приведи ко мне Аютани.

Первым желанием Баласара было убить поэта сразу, как только подали сигнал из Нантани. Пленение удалось, и города Хайема лишились защиты. От Риаана больше не было толку.