— У меня есть неделя. Как я могу убедить их? — спросил Ота.

Баласар красноречиво промолчал.

— Хорошо, — сказал Ота, и добавил: — Могу ли я предложить тебе особое крепкое вино?

— Мне кажется, нужно, — сказал Баласар. — И ты что-то такое сказал об огне в очаге.

Когда эскадра кораблей Хайема с Отой во главе встала на якорь, он не знал, какие у него будут отношения с Баласаром Джайсом. Возможно Баласар тоже испытывал чувство неловкости, но он этого никогда не показывал. С бывшим генералом было легко иметь дело — они оба испытали глубокую печаль, увидев, что их неудачное руководство верными людьми привело тех к смерти; оба занимались хрупкой дипломатией во время долгой зимы в тесном контакте с людьми, которые были их врагами осенью; оба несли вес, который пал на плечи тех, кто изменил лицо мира. Ота и Баласар обнаружили, что эти переговоры могли вести только они одни. Так они стали первыми дипломатами, потом друзьями, а сейчас дружба перешла во что-то другое, более глубокое и более печальное. Они, возможно, стали товарищами по скорби над кроватями их смертельно больных империй.

Настала ночь, через облака поднялась луна, в очаге замерцал огонь, к умершим было уголькам добавили свежий уголь и вернули их к жизни. Двое говорили и смеялись, обменивались шутками и воспоминаниями. Ота, как всегда, испытывал далекий укол вины, наслаждаясь обществом человека, который убил так много невиновных в войне против Хайема и андата. И, как всегда, попытался выбросить вину из головы. Лучше забыть о руинах Нантани, о телах дай-кво и его поэтов, о трупах собственных людей Оты, разбросанных, как сжатые серпом стебли пшеницы. Лучше забыть запах объятых огнем книг. Да, лучше, но трудно. Он знал, что никогда не забудет.

Он уже был более чем наполовину пьян, когда разговор перешел на незаконченное письмо, все еще лежавшее на столе.

— Это жалко, я полагаю, — сказал Ота, — но эта привычка, которую я завел.

— Не думаю, что это жалко, — возразил Баласар. — Ты сохранил веру в нее. В то, кем она была для тебя, и кем все еще является. Это замечательно.

— На самом деле скорее сентиментально, — сказал Ота. — Но, надеюсь, она мне это простит. Я бы хотел, чтобы она могла написать ответ. Бывали случаи, когда она мгновенно находила правильное решение, и я сомневаюсь, что когда-нибудь нашел бы его. Если бы она была здесь, она бы нашла способ выиграть голосование.

— Я его не вижу, — печально сказал Баласар.

Ота принял позу исправления, заодно пролив немного вина из пиалы.

— Она смотрела на дело с другой точки зрения, — сказал он. — Она была… она…

Что-то задвигалось в сознании Оты, пробираясь через туман. Что-то было. Он только подумал о нем, и сейчас оно опять почти ушло. Киян-кя, его любимая жена, с острым, как у лисички, лицом и особым способом улыбаться краем рта. Какая-то мысль о том, что она видела мир по-другому, а не так, как он. Говорить с ней — все равно, словно жить дважды…

— Ота? — спросил Баласар и, как Ота осознал, не в первый раз.

— Прости меня, — сказал Ота, у которого внезапно сдавило дыхание. — Баласар-тя, я думаю… ты извинишь меня? Есть кое-что, что я должен…

Ота поставил на стол пиалу с вином и пошел к двери комнаты. Коридоры апартаментов были темны, только самые низшие из слуг еще бодрствовали, чистя ковры и полируя щеколды. Глаза расширялись и руки удивленно взмахивали, когда Ота проходил мимо, но он не обращал на них внимания. Писцы и переводчики жили в отдельном доме за выложенной каменными плитами площадью. Ота прошел мимо сухого фонтана в ее центре, и только потом мысль, овладевшая им, приобрела правильную форму. Он едва удержался, чтобы не рассмеяться.

Главная переписчица спала таким мертвым сном, что Оте пришлось тряхнуть ее дважды. Ее лицо побледнело, когда в глазах появилось сознание, и она приняла позу извинения, от которой Ота отмахнулся.

— Сколько твоих лучших каллиграфов могут писать на гальтском?

— Все, высочайший, — ответила главная переписчица. — Поэтому я и привезла их.

— Сколько? Сколько мы можем использовать сейчас, ночью?

— Десять? — произнесла она так, словно это был вопрос.

— Разбуди всех. Поставь к столам. Пошли переводчика в мои апартаменты. Или двух. Да, лучше двух. И еще мастера этикета и специалиста по торговле. Сейчас. Давай! Это не может ждать до утра.

Сердце трепыхалось, когда он возвращался к себе, но голова была ясной, алкоголь выгорел в топке его плана. Баласар сидел там, где Ота оставил его, на его лице застыло выражение смутного беспокойства.

— Все в порядке?

— Все просто замечательно, — сказал Ота. — Нет, не уходи. Останься, Баласар-тя. Мне надо написать письмо, и ты мне нужен.

— Что произошло?

— Я не могу убедить членов Совета. Ты только что это сказал. И, поскольку не имеет смысла говорить с мужчинами, которые обладают властью, я буду говорить с женщинами, которые обладают властью над мужчинами. Только скажи мне, что есть жены советников, которые не хотят внуков. Я обвиню тебя во лжи.

— Не понимаю, — сказал Баласар.

— Мне нужен список с именами всех жен советников. И мужчин из Народного собрания. Их жен, конечно. Возможно их дочерей, если… Нет, это может подождать. Я собираюсь написать призыв ко всем женщинам Гальта. Если кто-нибудь и сможет повернуть это голосование, то только они.

— Ты думаешь, что это сработает? — спросил Баласар с недоверием на лице.

Во всяком случае, два долгих дня казалось, что обращение Оты не возымело эффекта. Письма были отосланы — каждое с шелковой ниткой и запечатанное императорской печатью, — но он ничего не получил в ответ. Ота присутствовал на церемониях и пирах, на спектаклях и собраниях комитетов, его глаза выискивали любой намек на изменение, как замерзший лис ищет признаки оттепели. И только утром третьего дня, когда он уже готовился послать новый призыв дочерям могущественных семей, ему доложили о посетителе.

Она была, возможно, лет на десять моложе Оты, седые волосы цвета сухого сланца были откинуты назад, обнажив устрашающее, хорошо обрисованное лицо. Краснота век казалось постоянной чертой, а не признаком недавних слез. Ота встал с садовой скамьи и принял позу приветствия, настолько простую, что ее можно было распознать после самого элементарного обучения. Его гостья ответила подходящим образом и подождала, пока он не пригласит ее сесть на стул, стоявший напротив.

— Нас не представляли друг другу, — сказала женщина на своем родном языке. — По меньшей мере официально.

— Но я знаю вашего мужа, — сказал Ота. Он много раз встречался с членами Верховного Совета. Фаррер Дасин был одним из старейших членов Совета, хотя ни в коем случае не наиболее могущественным. Его жена Иссандра казалась не более, чем вежливой улыбкой и еще одним лицом среди сотен таких же. Но сейчас Ота заметил ее поднятые брови и опущенные глаза, решительный рот и развернутые плечи. Было время, когда он мог бы интерпретировать такие маленькие указания. Возможно оно еще не прошло.

— Я нашла ваше письмо довольно… трогательным. Некоторые из нас думают так же.

— Я… доволен, — осторожно сказал Ота, не уверенный, что выбрал подходящее слово.

— Фаррер и я поговорили о вашем договоре. Массовая отправка женщин Гальта в ваши города в качестве постельных служанок для ваших молодых людей, потом возвращение урожая от избытков вашего мужского населения взамен уехавших девушек. Не самая популярная схема.

Жестокость в ее голосе была уловкой, проверкой. Ота отказался отвечать тем же тоном.

— В своем договоре я использовал другие термины, — сказал он. — Мне кажется, например, что я использовал термин «жена», а не «постельная служанка». Я понимаю, что мужчины Гальта могут найти договор трудным. Он, однако, необходим.

Она развел руки, словно извиняясь. Она встретила его взгляд своим, в котором сквозил интеллект мастера-купца.

— Да, — сказала она. — Ваше величество, я в состоянии обеспечить вам решающее большинство в Верховном Совете и в собрании. Это будет стоить мне всех услуг, которые мне должны, а я копила их тридцать лет. И мне потребуется еще тридцать, чтобы расплатиться по долгам, которые я сделаю ради вас.