Звон лег рядом, уткнув нос в лапы, и даже ласкаться не стал.

– Ясно…

Генри запрокинул голову, глядя в едва начавшее светлеть небо. Гром, бедняга… Принял на себя пули, что предназначались хозяину, и, может, еще прожил сколько-то, прежде чем издох. В одиночестве, на холодной набережной…

«Я тоже так сдохну, – с небывалой отчетливостью понял Монтроз. – Один. Не знаю, когда, но… Именно так».

Он поднялся, погладил Звона, совсем потерявшегося без брата поблизости, начал одеваться.

«И ничего уже не будет. Или будет, но так… понарошку. Потому что я не стал бороться. Я всегда все добывал с боя, а тут взял – и отступил. Не смог. Или не захотел, испугался. Сам не знаю. – Он прикрыл глаза. – Изменил себе».

– Звон, за мной, – махнул он псу…

Генри придержал лошадь – открывать и закрывать ворота было сущим мучением, но он давно научился делать это, не покидая седла. Слава всем богам, эти – последние, вон, уже виден дом.

Монтроз прищурился – что-то было не так. Потом сообразил – крышу перекрыли, вот что! И мансарду вроде бы перестроили, надо же. Еще какую-то сестренку замуж выдали, не иначе… А вот что с другой стороны этой мансарды, он пока не видел, а потом подъехал ближе и нахмурился: одна из невесток, Роза, питала слабость ко всяким цветам, а мать ей потакала. Но чтобы такие вырастить, да всего лишь за год!.. Всю стену увивали мощные темные побеги, от земли до самой крыши покрытые яркими цветами, белоснежными, нежно-розовыми, алыми, густо-бордовыми, будто капли крови… На побеленной стене это растительное буйство смотрелось особенно странно… и изысканно, пожалуй.

– Что за ерунда? – вслух сказал Генри, почесав в затылке и сбив шляпу на лоб.

Звон, что крутился под ногами у лошади, вдруг напружинился, будто заметив дичь. Хотя нет, на дичь он такой стойки не делал. Сука течная, что ли? Но пес ведь ученый, не кинется так вот…

Он подъехал ближе, еще ближе: уже видно, как во дворе копошатся куры и прохаживается громадный индийский петух, материна гордость. К нему бы еще кур соответствующих, вот были бы яйца! Говорят, на Черном континенте водятся птицы ростом с лошадь и столь же быстрые, вот у них, наверно, такие.

Генри въехал во двор, Звон трусил рядом, насторожив уши. И вдруг ринулся вперед, на другого какого-то пса, полетевшего встречь. И это одно уже поразило Генри: Звон был приучен не кидаться без команды, а на ферме не держали псов, что бросались рвать всех пришельцев без разбору, мало ли, кто важный явится со своей собачкой!

А Звон чуть не визжал в упоении и возил незнакомца в пыли, а тот отвечал ему тем же, и скоро оба пса сделались одинаковыми, тускло-серыми, у Звона даже приметное пятно вокруг глаза исчезло! Не разберешь, где кто, совершенно одинаковые собаки, только у чужого пса одно ухо висит, и…

– Гром? – севшим голосом сказал Генри, бросив поводья. – Гром!..

Вислоухий ринулся ему на грудь, принялся вылизывать, виляя хвостом так, что тот едва не отрывался, и Звон крутился тут же – этот признал братца раньше, чем хозяин. Гром прихрамывал, это было заметно, должно быть, пуля даром не прошла, но был жив, жив!

«Но откуда он тут? И где вообще все, повымерли, что ли?» – Генри нахмурился, потом сообразил: самая страда, сейчас все в поле, разве что шмакодявку какую-нибудь оставили за маленькими смотреть, да кто-нибудь обед на всех стряпает.

И, словно в ответ на его мысли, из-за угла кухни вышла женщина с охапкой хвороста, а Гром деликатно гавкнул, мол, вот, смотри, хозяин!

Женщина была небольшого роста, но казалась выше из-за королевской осанки. Хворост она несла так, будто это были ландыши. Платье на ней оказалось самое обычное, какие носили все сестры и невестки Генри, и фартук такой же, и косу она точно так же укладывала вокруг головы.

Солнце выглянуло из-за облака, и коса вспыхнула бронзой, превращаясь в корону, и эта фигура, эта осанка…

– Тони? – Голоса почти не было, он не мог поверить…

– Явился? Отведи лошадь на конюшню и приведи в порядок, – сказала она спокойно.

– Тони!.. – Хворост полетел наземь, а девушка оказалась в его руках, все такая же хрупкая, но будто бы сделанная из стали. – Ты… как ты здесь…

– Обманом, Генри Монтроз. – Она чуть отстранилась, упираясь ладонями в его грудь.

– То есть? Ты провела Хоуэллов?

– О нет. С ними у нас договоренность, и они держат свое слово, – вздохнула Мария-Антония. – Я солгала твоим родителям.

– Как?..

– Я сказала, что мы с тобою муж и жена. Иначе мне было бы неприлично испытывать их гостеприимство, – все так же спокойно сказала девушка.

– Господи… – Дышать было нечем, потому что боль, скопившаяся за этот год где-то в глубине души, превращалась в мыльный пузырь и стремилась наружу, и это тоже было больно, но и прекрасно тоже. – Тони, я…

– Ты идиот, – сказала она спокойно. – Я ждала, когда ты обернешься, Генри Монтроз, но ты не обернулся.

– А я ждал, когда ты окликнешь. Но ты не позвала, – отозвался он. – И потом…

– Я знаю, – остановила Мария-Антония. – Грома подобрали на набережной. Я думала, ты… – Она перевела дыхание. – Потом мне сообщили – тебя видели в Кармелле. Я была рада, что ты жив.

– И подалась сюда… Давно ты здесь?

– Полгода почти, – ответила она. – Срок моей договоренности с Хоуэллами вышел, они получили все, что хотели. Да и без моей помощи получили бы! Интерес ко мне стал угасать, и они отпустили меня, пусть и нехотя…

– Фредерик Хоуэлл стал бы для тебя неплохой партией, – заметил Генри из чувства противоречия.

– Слишком похож на отца, – отрезала принцесса. – А я не привыкла быть тенью блистательного мужа.

– Я тоже слишком похож на отца, – сказал Монтроз. Мыльные пузыри внутри, кажется, стали бабочками и теперь стремились наружу. – Мать тебе наверняка рассказала.

– Рассказала, – подтвердила Мария-Антония. – Тебя никогда нет дома. Ты встреваешь в опасные дела. Ты верен своему слову и никогда не предаешь.

– Неправда, – выговорил одними губами Генри. – Я клялся, но нарушил слово. И не раз. Тебе ли не знать!

– Но ты не предавал, – сказала девушка. – Прочее… судьба, Генри. Если тебе что-то суждено, это случится, чем бы ты ни клялся. Но ты не предавал.

– Предавал. Тебя. Себя. Нас. В тот, последний раз… – Челюсти свело, но Монтроз заставил себя говорить.

– Ты поплатился. Хуже – вместо тебя поплатился невинный зверь, – ответила она. Ее логика была убийственна, и Генри не знал, что более ужасно – ее слова или ее молчание. – Это все, правда?

– Правда, – сказал он. Слава всем богам, он не взял новой жены ни у делакотов, ни у сиаманчей, хотя невест было – не перечесть. Не смог просто, видел вместо смуглокожих и черноволосых – неровный загар, веснушки, и бронзовые косы, и светлые глаза…

– Тогда не о чем говорить больше, – постановила принцесса и стала собирать хворост, что разроняла немного раньше. – Займись уже лошадью, Генри Монтроз, не мучай животное!

– А это? – Он кивнул на черные побеги, заплетшие половину дома.

– Растут себе и растут, – пожала плечами Мария-Антония. – Меня не трогают, вот, видишь, зацвели, а прежде не было такого.

– Либо ты не видела…

– Может быть, – согласилась она. – Тоув Хоуэллов сказал, это побочный эффект. Они всегда будут охранять меня. Но, знаешь, хотя бы хворост для растопки всегда под рукой!

– А ты… насчет женитьбы… – пропустил он ее слова мимо ушей. – Надо же как-то…

– Мы женаты, – сказала девушка, глядя ему в глаза. – Мы поженились здесь, в этом доме, в комнате наверху, и кровать мы сломали. Если надо записать что-то в книги, мы запишем. Но это не имеет никакого значения.

– Тони, это же ферма, – предпринял он последнюю попытку. – Здесь тяжело, а ты…

– Я ведь сказала – я почти полгода на вашей ферме, – отрезала она. – Тут не сложнее, чем бывало в замке… хоть я и не отказалась бы от помощи мага порою!

– Ты все решила за меня?

– Ты сам решил, только не посмел даже попробовать признаться, – с дьявольской проницательностью сказала Мария-Антония. – Скажешь, я не права?