Непрестанный диалог и исследования, проводимые под влиянием тех серьезных и нередко благожелательных иудейских авторов ХХ века, которым интересна личность Иисуса из Назарета, свидетельствуют о значимости их трудов. Желание перекинуть мост через все более широкую пропасть между двумя древними монотеистическими верами и между двумя сообществами, родственными, хотя и отчужденными друг от друга, и в то же время отстаивание уникальности иудаизма – все это заставило многих еврейских авторов присоединиться к размышлениям об Иисусе, впрочем, с определенно «еврейского ракурса».
До того как начались эти попытки, Иисус казался злодеем или победителем, предателем или преданным, запретной или заветной темой – в зависимости от точки зрения. Одни считали, что он отверг иудаизм, другие – что он сам был отвергнут иудейской религией. Принадлежность Иисуса к евреям, если о ней и вспоминали христиане или иудеи, казалась просто патиной, затемняющей и без того смутный образ. Но после Холокоста тот, кто ранее был преградой и табу, тот, чье имя было запрещено произносить, стал для некоторых отважных иудейских авторов мостом, братом и катализатором восстановления новой дружбы и межрелигиозного диалога иудеев и христиан.
Эти труды иудеев ХХ века, всерьез занявшихся исследованием Иисуса и попытками проанализировать, оценить и подвергнуть критике жизнь странствующего галилейского проповедника, чей образ представлен в христианских Евангелиях, носили как апологетический, так и миротворческий характер. Их цель была и скромной, и всеохватной. В 1922 году Иосиф Клаузнер в своем написанном на иврите сочинении Иешу ха-Ноцри («Иисус из Назарета») – ускорившем появление последующих иудейских исследований в этой области, – попытался воссоздать для еврейских читателей «подлинную идею исторического Иисуса», иными словами, образ Иисуса, иной по сравнению с теми, какие возникли и в христианском, и в иудейском богословии, и как можно более «объективный и научный»[143]. В случае успеха такая реконструкция заполнила бы определенную страницу в истории Израиля, которой до сего момента занимались почти исключительно христиане[144]. Полвека спустя Давид Флуссер, преподаватель того же Еврейского университета в Иерусалиме, в котором работал и Клаузнер, с энтузиазмом приступил к изучению христианства, в котором видел средство для более глубокого понимания иудаизма и еврейских корней христианской религии. Благодаря его усилиям и трудам его еврейских современников в историю Израиля была вписана далеко не одна страница, связанная с Иисусом и зарождением христианства, – причем их вписали сами евреи.
«Объективные и научные» труды Клаузнера пробудили и у других желание исследовать жизнь Иисуса с «еврейского ракурса». Семь наших авторов занимались именно этим после Второй мировой войны, и в каком-то смысле их мотивы носили не только научный характер. До Освенцима, Треблинки и Собибора европейские евреи в большинстве своем сталкивались с именем Иисуса, когда их обвиняли христиане, а его образ видели на распятиях, украшавших придорожные христианские святилища, – и старались избегать и обвинений, и распятий. После же геноцида, устроенного Гитлером, на смену робости, желанию убежать и не обсуждать эту тему пришло желание познать ее, тщательно исследовать и поговорить.
Помня об этом, Лапид кратко говорит о четырех аспектах влияния геноцида на то, как воспринимали Иисуса евреи, причем три из них лежат в основе ученых трудов наших семерых писателей-миротворцев.
• Чтобы хоть как-то успокоиться после стольких слез, пролитых над страданиями, которые породил Освенцим, люди стали обращаться к образу Назарянина, основанному на фактах и науке, решив забыть об эмоциях и страстях.
• [Еврейские авторы] не искали ни евангельского Сына Божьего, ни еретика и развратителя, о котором писал Талмуд, но брата, человека, который вел в бесчеловечном мире жизнь, достойную иудея.
• Тем не менее в израильской литературе мы порой находим и антитезу для «брата Иисуса»… Многие евреи, пережившие «Окончательное решение», не могли отделить Христа от христианского мира и христиан, истребивших шесть миллионов евреев или отнесшихся к этому терпимо. Карикатурные представления таких авторов часто недалеки от ненависти к Христу…
• Впрочем, в целом мы видим, что евреи относятся к Иисусу лучше. Он возвращается домой; это позволяет писать его имя с честью, подобающей герою, на местах массовых захоронений жертв нацизма или на рядах могил бойцов сопротивления. Но он выходит за пределы любых стен и любых могил: вера и рвение Назарянина, его непоколебимая надежда, его глубокая любовь к Израилю и его трагическая смерть делают его драгоценным для многих современных мыслителей и поэтов Израиля[145].
Первые попытки «вернуть» Иисусу его еврейство, помочь ему снова прийти домой, предпринятые Бен-Хорином и Лапидом, – в отличие от попыток «лишить» Иисуса его еврейской сути, которыми занимались европейские «псевдохристиане»-антисемиты 1930-х годов, – принесли свои плоды. Они не только дали новую жизнь диалогу христиан и иудеев и поддержали этот диалог, но и способствовали зарождению междисциплинарного подхода, на что повлияли и современные исследователи с их различными мнениями. Типичными представителями такого направления были Сэндмел, Флуссер и Вермеш.
Иудеи и христиане вели совместный, пусть даже в чем-то и стихийный поиск, решительно помещая Иисуса в рамки иудаизма – и в то же время стремясь быть объективными и оценивать историческую вероятность. Ряд археологических находок дал участникам поиска ценные материалы. Их вдохновлял оптимизм, свойственный людям науки, они владели современными методиками, они желали восстановить дружеские отношения и вести иудео-христианский диалог. Под влиянием их трудов в конце ХХ века появились другие исследования, посвященные Иисусу и опубликованные на основе ряда свидетельств – археологических, исторических и филологических: они касались Палестины до 70 г. н. э. и, обогатив наши представления о жизни палестинских иудеев в I веке, позволили нам лучше понять Иисуса.
Ретроспективно изображая еврейские представления об Иисусе после Холокоста, я не мог забыть о двухчастной дилемме, с которой я, автор-христианин, сталкиваюсь, когда приходится иметь дело с иудейскими точками зрения. Изложить их взгляды нелегко, но проблема не в этом. Эта двухчастная дилемма, с одной стороны, заключается в том, что мне необходимо запечатлеть и донести прежде всего до христиан и, быть может, до нерелигиозных евреев мысль о той пропасти, которую приходится переступить любому иудейскому автору, прежде чем он начнет говорить об Иисусе как о достойном уважения еврее-собрате: это столетия вражды и злодейств, причиненных иудеям христианами под знаменем Иешу Христа. Надо сначала преодолеть эту, если можно так выразиться, психологическую пропасть, даже если нам не удается ее осознать. Не все такие попытки оказались успешными, не все стремились к катарсису. С другой стороны, я столкнулся с неким явлением, которое, за неимением адекватного термина, можно назвать «христианской предпосылкой».
Мы, христиане, часто предполагаем, будто знаем Иисуса; то есть мы изначально допускаем, что знаем Христа, – переданного нам через христианское Священное Писание и предание и постигнутого в наших религиозных убеждениях и нашем опыте. Я не ставлю под сомнение правомерность христианских доктрин и христианского религиозного опыта, но в истинности этой предпосылки, которая становится для нас оковами, усомниться стоит. Я не хочу никого обидеть: это простой эмпирический факт. И очень вероятно, что такая предпосылка мешает нам лучше понять Иисуса и взглянуть на него иными глазами, – и тем самым мы сужаем наш кругозор, а предвзятость затуманивает взгляд и ограничивает нашу способность видеть. Мы не привыкли смотреть на нашу веру, а тем более на важнейшие образы нашей веры, с иного ракурса, когда их критикуют и улучшают иноверцы. Нам кажется, будто это противоречит здравому смыслу. И тем не менее, тут мы можем получить нечто ценное, поскольку еврей Иисус, палестинский иудей I века, – это, осмелюсь предположить, вовсе не тот Иисус, который хорошо знаком обычным христианам.
