Теоретические определения исполнительской импровизации (англ. composition-in-performance, досл. «составление текста при исполнении») и множественного оригинала требуют дальнейшей разработки. Их невозможно правильно понять, не введя третье понятие, – понятие контекстуальности. Этот аспект прекрасно прояснила Рут Финнеган:

В библеистике важный труд, посвященный исполнению и контекстуальности, совершил Дэвид Роудс[1202]. В одной из двух своих основополагающих статей о критике исполнения он проницательно выделил ключевые компоненты самого события: «…само исполнение; “исполнительская импровизация”; исполнитель; слушатели; социальное положение исполнителя и слушателей; реальная обстановка; культурные/исторические обстоятельства; риторическое воздействие на слушателей»[1203]. Даже если не разбирать все эти элементы подробно, легко заметить, что исполнение и передача устной традиции – это событие, которое происходит во времени и каждый раз случается в конкретных и уникальных обстоятельствах. Строго говоря, тексты по большей части вырастают из социальных условий и отвечают им. В Евангелии можно увидеть идеальный пример письменного отклика на обстановку в обществе. Однако если слова письменного текста можно извлечь из социального контекста, оставив их в «безвоздушном пространстве» вместе с другими словами, – то устное слово может пребывать и действовать только в социальном контексте. Прямо в цель бьет замечание Роудса: «…исполнение текста – как событие – имеет не только “устный” аспект»[1204]. Свой вклад в композицию устного текста и в то, как этот текст воспринимает аудитория, вносят не только тон исполнителя, его интонации, продуманные паузы, подчеркивания голосом, жесты, выражения лица и многое-многое другое, пусть даже текстуальная модель, доминирующая в нашем обществе, все это закрывает. Роудс думает и о характерных для Древнего мира «сценах» для исполнения текстов – таких как синагога, преддверие Храма, дом, открытое пространство, деревня, рыночная площадь, театр. Эти «места действия», наряду со слушателями, становились сотворцами текста и его смысла, поскольку определение значения текста в устной коммуникации – это, как подчеркивает Роудс (см. второй эпиграф), работа не только идеологическая, но во многом и социальная.

Более того, социальный и исторический опыт, в сущности, определяет контекст устного исполнения. «Евангелие от Луки для богача звучит совсем не так, как для бедняка»[1205]. Евангелие от Марка звучит совершенно по-разному, если слушать его в страхе перед римской армией, идущей на штурм Иерусалима, – или уже после бедствий 70 г. н. э. То, что устное общение невозможно свести к одним только словам, проницательно замечает Уолтер Онг: «Устное слово – это всегда некое вербальное отражение общей ситуации, несводимой только к вербальному компоненту, и оно никогда не существует само по себе, просто в словесном контексте»[1206]. И отделяя речь от ситуации, в которой она звучит (иными словами, от арены исполнения), мы буквально вырываем ее из контекста, определяющего все ее бытие, и разрушаем социальную ткань, поддерживающую ее жизнь. Более того, стоит вспомнить, что критика форм действует на уровне, дважды отделенном от устного исполнения. Она не вмешивается в исполнение как таковое. Она берет слова, уже отделенные от их устного бытия и помещенные в письменный контекст, а затем определяет, какие из них достойны отнесения к устной традиции, – несмотря на их изоляцию и, в сущности, как раз на ее основе. Предпосылка ее состоит в том, что «оригинальные» слова Иисуса, отделенные от контекста, должны сохранить в себе смысл его послания. Многие «искатели исторического Иисуса» упорно не желают признавать, что «речи вообще», свободной от контекста, не существует. Сама возможность вычленить из текста отдельные слова или эпизоды – не что иное, как плод письменной культуры, точнее, культуры печатных машин. В исследованиях устной и письменной речи повсеместно признается, что, вычленяя слова – устные или письменные – из контекста, мы перестаем воспринимать силу устного сообщения и понимать его смысл. «Мы платим за это непомерную цену», – так резко говорит о вырывании речи из контекста Джон Фоули[1207].

Объединенная динамика исполнительской импровизации и контекстуальности проясняет для нас и концепцию «множественной оригинальности», которой так и не дал определения Лорд. Как правило, сообщение, рассказ или изречение с «одним и тем же» содержанием не будут одинаковыми при всех исполнениях, – особенно если различаются их «сотворцы», обстоятельства и социальные контексты. Мы помним: народные сказители, которых слушали Пэрри и Лорд, исполняли «одни и те же» песни всякий раз с немного иными словами. Исполняя «один и тот же» текст в различных обстоятельствах, выступающий не может избежать давления ожиданий аудитории.

Однако – немедленно добавим мы – быть может, это слишком негативная оценка. Сообразнее с этосом устного исполнения будет сказать, что в различных обстоятельствах выступающий стремится сохранить неизменным смысл своего сообщения. Наилучший способ этого достичь – мнемоническое структурирование. Как правило, мы склонны полагать, что жесткая формальная структура, свойственная многим речениям и притчам Иисуса, призвана сохранять неизменность предания. С точки зрения риторики вернее предположить, что выступающий – скорее всего, религиозный проповедник, – стремится изложить свое послание так, чтобы поразить и даже преобразить слушателей. Мнемоническое структурирование этому способствует. Впрочем, я не уверен, что важнейшая забота устного исполнителя – стабильность ради стабильности. Скажем, когда Иисус повторял какую-нибудь из своих притч (что понимать здесь под словом «повторял» – вопрос отдельный), – он делал это в разной обстановке и при этом, вполне возможно, менял и структуру истории, и даже ее содержание. Итак, пусть даже все исполнения устного текста – это «оригиналы», но не все оригинальные исполнения «одного и того же» текста идентичны. На практике древние сказители и их публика едва ли имели понятие о «видоизменении», о различиях, о вариантах текста: как мы уже отметили, «оригинала» и его «вариаций» в их картине мира не существовало. Более того, как правило, ни у говорящего, ни у слушателей не было возможности сравнивать. Однако хотя у участников речевого события нет под рукой записей с различными исполнениями текста и они не сознают того, что мы называем историей традиции и превратностями ее судьбы, – «множественные оригиналы» в устной речи неизбежны, и само это понятие неразрывно связано с разнообразием, даже с многозначностью. Стоит об этом подумать, и мы яснее, чем когда-либо, осознаем неадекватность концепции «оригинальной формы».

В свете этих размышлений о критериях множественной оригинальности, исполнительской импровизации, контекстуальности, разнообразия и многозначности можно заключить, что проповедь Иисуса – оратора и рассказчика – состояла из множества речевых актов, заключающих в себе как различные материалы, так и сходные или разные исполнения «одних и тех же» материалов, причем каждое их устное исполнение было новым и отдельным событием. Представляя Иисуса у истоков того, что позднее стало христианской традицией, мы не должны мыслить в терминах ipsissima verba; скорее, нам следует представить множество речевых событий, каждое из которых воспринималось говорящим и его слушателями как «оригинальное исполнение». Следовательно, связь Иисуса и традиции нельзя – вопреки негласной, но нерушимой аксиоме «поиска» – представлять как некое изначально стабильное состояние, видоизмененное впоследствии; мы должны представлять себе и речь Иисуса, и последующее действие традиции как множественные исполнения и со схожими, и с различными смыслами.