В книге «Исторический образ Иисуса» Эд Пэриш Сандерс ссылается на одно событие, которое произошло через тридцать лет после казни Иисуса. Другой Иисус, сын Анании, пришел в Храм в дни Праздника кущей и во всеуслышание объявил, что Иерусалим и его святилище будут разрушены. Его допросили и подвергли бичеванию, причем сначала им занимались иудейские власти, а потом римляне. Он ничего не отвечал, только оплакивал город, и в итоге его отпустили как помешанного[1006]. И поскольку его отпустили, значит, что у современников Иисуса были свои методы и критерии, позволяющие установить, здоров ли человек психически, и сам тот факт, что Иисуса приговорили к смерти, говорит о том, что его, в отличие от Иисуса, сына Анании, сочли здоровым, – то есть признали, что он не бредит. Напротив, власти решили, что он использует традиционные идеи отношения для укрепления своей политической позиции.
В такой социокультурной среде, где идеи отношения сами по себе не считаются бредовыми, можно судить о них, только рассматривая каждый случай отдельно, и трудно представить, что может существовать единодушие относительно того, насколько прав тот или иной человек со теми или иными идеями отношения (скажем, тот, кто считает, что предсказания пророков относятся к нему). Те, кто не верил в Иисуса как грядущего Мессию, могли говорить, что Иисус пребывает в заблуждении, поскольку, согласно тем или иным фактам, он не может быть будущим Мессией. Другие могли бы возразить, что он, напротив, не заблуждается, а вот вера в то, будто Мессией может быть кто-то еще, сама по себе ошибочна. Можно было бы сказать, что противники веры в мессианство Иисуса опираются на ложные свидетельства, – или же что их свидетельства даже подтверждают его мессианство. Сам тот факт, что об этом можно спорить, показывает, что здесь идеи отношения не обязательно носят характер бреда, в отличие от такого случая, если бы, скажем, наш современник стал утверждать, будто он – Наполеон.
Тем, кто не верит в идею Мессии, эти споры покажутся бессмыслицей. Но те, кто относится к этой идее всерьез, вряд ли расценят их как нелепые или нелогичные. Евангелие указывает именно на такой социокультурный контекст. Когда Иисус, как передают евангелисты, спрашивает учеников, за кого люди почитают Сына Человеческого, – явно указывая на себя, – те отвечают: «Одни за Иоанна Крестителя, другие за Илию, а иные за Иеремию, или за одного из пророков» (Мф 16:14). Никто не говорит, что это – плотник из Назарета. Вопрос стоит о том, с кем из его предшественников отождествляют Иисуса и верны ли эти отождествления.
Таким образом, если, как показывает Швейцер, представления Иисуса были основаны на «мышлении его эпохи», значит, идеи отношения были важной составной частью мировоззрения Иисуса и играли важную роль в том, как он понимал себя сам[1007]. Косвенно, как считал Швейцер, на такие идеи отношения указывает, помимо прочего, и то, что смерть Иоанна Крестителя Иисус расценил как знак близости Царства Божьего, поскольку в Иоанне «Иисус видел Илию, пришествие которого, по обетованиям, было знаком последних дней»[1008]. Вот как об этом говорится в Книге пророка Малахии: «Вот, Я пошлю к вам Илию пророка пред наступлением дня Господня, великого и страшного» (Мал 4:5). Было и представление о том, что сверхъестественное существо может жить под видом обычного человека инкогнито. Это, по мнению Швейцера, отражает представление Иисуса о самом себе: он «считал, что станет сверхъестественным наследником рода Давида»[1009].
Швейцер утверждает, что «психологический анализ этой установки» Иисуса «невозможен по причинам, которые уже обсуждались», а именно – потому, что в основе этого представления Иисуса о себе лежала апокалиптика позднего иудаизма. Самое большее, что тут можно сказать, заключается в том, что «преувеличенное значение этой идеи само по себе не дает нам права видеть в данном случае проявление психоза»[1010]. Если под словом «психологический» Швейцер имеет в виду поиск психопатологии в данной установке Иисуса, то я с ним полностью соглашусь. Однако это не позволяет целиком отбросить «психологический анализ». Иначе достаточно было бы сказать, что любая идея и любой образ мыслей уже присутствует в культуре, а значит, любая попытка психологически понять идею или ее сторонника лишь заводит в тупик. Для такого понимания сначала следует вообразить себя в религиозной и культурной среде, окружавшей Иисуса. Если бы мы сами жили в таком социальном контексте, где все бы верили, что некий наш знакомый может быть воплощением исторического персонажа или сверхъестественного существа инкогнито, возникли бы те же самые двусмысленность и интрига, какие предстают перед нами в Евангелиях. Интрига тут во многом зависит от того, что вещи не такие, какими кажутся. Иоанн Креститель может быть просто пророком – но может быть и Илией, а в таком случае пророчество Малахии 4:5 относится прямо и непосредственно к нему. Равно так же и Иисус может быть просто очередным пророком – но может быть и грядущим Мессией.
Иными словами, некто может быть просто тем человеком, каким его знают, – плотником из Назарета – и ничем большим; или же он может быть таким человеком и кем-то еще. И он сам может размышлять о том, не есть ли он «кто-то еще», и просить Бога как-то на это указать. Или же о том, что он есть «кто-то еще», могут сказать другие, попросив его дать этому подтверждение. Если он скажет, что и сам верит, будто является «кем-то еще», его, вероятно, попросят это доказать, – либо назовут самозванцем, который выдает себя за иного. В любом случае под вопрос ставится не то, «плотник он из Назарета» или нет (подобное могло бы случиться, если бы, скажем, кто-то соврал, будто получил медицинское образование и делал бы операции на основе ложного заявления) – но то, на самом ли деле он является этим «таинственным кем-то еще» или нет.
Вряд ли мы способны в полной мере оценить все психологические последствия того факта, что идеи отношений занимали важнейшее место в той религиозной культуре, в которой жил Иисус. Если в нашей культуре кто-то полагает, будто является «кем-то еще», мы считаем его психически больным. Нам трудно представить такой судебный процесс, на котором бы человека спрашивали, не считал ли он себя кем-то иным. Случись такое, и мы бы решили, что исследуют вменяемость человека, пытаясь понять, можно ли его судить по состоянию психического здоровья. Однако евангелисты рассказывают нам, что именно так все и было с Иисусом – перед тем, как его приговорили к смерти.
Возможно, все знали, что идеи отношений понимались не буквально, а метафорически, и Иоанн Креститель не был в прямом смысле Илией, восставшим из мертвых, – но напоминал Илию, или дух Илии жил в нем. Однако, похоже, в этом религиозном контексте граница между метафорой и идентичностью размывалась, и слова Иисуса к ученикам: «Уподобьте меня, скажите мне, на кого я похож» (Ев. Фом 14) – мало чем отличаются от вопросов, прозвучавших в Кесарии Филипповой: «За кого люди почитают Меня, Сына Человеческого?» и «А вы за кого почитаете Меня?» (Мф 16:13–17).
Следует добавить и элемент скрытности. Отражает ли он реальное поведение Иисуса? Или его внесли евангелисты? Впрочем, идея о том, что обычный человек есть сверхъестественное существо инкогнито, сама по себе достойна внимания. Однако если Иисус знал о такой идентичности и скрывал ее от других, в истории возникает новый уровень двусмысленности и интриги. Так евангелисты создают картину, не только прославляя тех, кто способен «видеть» невидимое другим. Появляются еще и подозрения, недоверие, неверные суждения и даже разочарование. Человек все время рисковал прослыть самозванцем с неоправданными притязаниями, оппортунистом или обманутым простаком.
