Поняв в чем дело, Катуальда, ни живая ни мертвая от ужаса, прижалась к стене башни у окна.

— Он бьется, — думала она, — а я, раненая, не могу биться рядом с ним… учитель, благодетель, названый отец и друг погибает, а я не могу быть ему полезна…

— Аврелия моя! — раздался голос Бербикса, громкий точно военная труба.

— Хризида, Хризида, спасайся! — кричал Аминандр.

— Вот твоей Хризиде привет от Бербикса! — вскрикнул галл, пронзая грудь жены гладиатора.

Катуальда увидела, как Хризида упала на руки мужа.

— Леонид… мой сын… — сказала она, умирая.

Катуальда вздрогнула, выбежала из башни при этом имени и увидела своего брата, взлезавшего с факелом в руке по скользким, полуразрушенным ступеням лестницы. Бербикс был совершенно пьян и свиреп, как настоящий галльский медведь: он не заметил сестру, крича во все горло:

— Победа! Аврелия моя! все муки мои вымещу на ней!

Катуальда, торопясь спасти мальчика, хотела, как можно скорее, сойти с башни, но это было невозможно сделать в темноте, не рискуя раздробить себе череп, оборвавшись с прямой, как утес, испорченной лестницы. Катуальда могла спускаться только ощупью, почти ползком, держась за пройденные ступени, потому что кирпичные стены были гладки и без перил.

Катуальде осталось только несколько ступенек, чтоб сойти, когда свет факела озарил лестницу, и Бербикс с ужасными проклятиями торопливо побежал вниз, как вдруг с ним случилось именно то, чего опасалась его сестра для себя: он сорвался и полетел стремглав, застучав головою о лестницу; его грузное тело сшибло и Катуальду; брать и сестра вместе упали к подножию башни.

Галлиянка думала в эту минуту, что настал ее смертный час от руки брата, но Бербикс уже не дышал и не шевелился.

С трудом освободившись от тяжести трупа, Катуальда осмотрела раздробленную голову брата и, отвернувшись от него в ужасе, убежала, занятая единой мыслью о сыне Аминандра.

Проникнув в подземелье, она схватила за руку спящего ребенка и повлекла его за собой, не взирая на его крики. Вскинув его на свою здоровую руку, она понесла его, сжимая, точно тисками, чтоб он не вырвался. Куда она с ним направилась, она сама не знала. Наконец, обессилев, она опустила свою ношу на землю и упала без чувств.

На другой день Сервилий Нобильор, извещенный Бариллом, привел из Неаполя целую когорту гарнизонных солдат под командой храброго офицера для преследования разбойников. Они обошли весь округ Нолы, но разбойников не оказалось нигде; злодеи точно в землю провалились.

Сервилий и Барилл ездили в Нолу, Помпею и другие города, везде расспрашивая про Аврелию и Катуальду; девушек нигде не было.

Исчезла и еврейка из Риноцеры и все ее рабы.

В Риноцере Каю-Сервилию пришлось только освободить от цепи забытую там, умиравшую с голода собаку, но ни единого человека там уже не было, хоть и — не замечено никаких следов разбойничьего погрома.

Корсары ли увезли девушек и еврейку с ее рабами? разбойники ли их похитили? поглотила ли их мать-сыра земля в свои недра, или восхитил Юпитер на Олимп? — Сервилию и Бариллу было все равно; они томились от этого нового, неожиданного горя. Пробегав две недели, Сервилий бросил свои тщетные поиски и написал письмо в Рим Марку Аврелию, решив ждать или радости, или нового удара горя.

Байями называлась часть Неаполитанского залива, где, по близости от морского берега, находились горячие серные ключи, считавшиеся целебными. Кроме больных туда съезжались веселиться богатые люди. Новобрачные считали самым лучшим это место для своего медового месяца. Там были роскошные помещения в гостиницах и частных домах, отдававшиеся в найм, сады, бани, купальни, места для гимнастики, красивые гондолы для катанья по морю, извощичьи экипажи и носилки для экскурсий в окрестности. Жизнь круглый год кипела там, как в праздник, весело, шумно, неугомонно.

Туда увезла Люцилла своего мужа после свадьбы.

В словах Вариния о ее новом счастье не было чистой истины, как и во всех новостях супругов-сплетников, но не было и полной лжи: Фламиний не пил мертвой чаши и не бил свою жену, но он грозил ей по-прежнему всякими бедствиями в грядущем и тосковал, не находя себе отрады ни в любви Люциллы, ни в приятном обществе родных и знакомых, которыми она его окружила.

Любовь к Люцилле росла в его сердце с каждым днем, но вместе с ней росла и тревога. Каждый день говорил он жене, что, может быть, это их последний день пред вечною разлукой.

Ни ласки Люциллы, ни смех и сарказмы, ни ее уверения, — ничто не разгоняло мрачных предчувствий молодого человека. Узнав, что Люцилла будет матерью, он совершенно растерялся от ужаса.

Роковой полугодичный срок, данный Катилиной, миновал. Злодей ждал известий о точном исполнении Фламинием его приказаний и не дождался; Фламиний заплатил Лентулу по всем векселям, которые надавал ему до свадьбы, но не растратил имения жены, распустив молву, что Семпроний не отдал ему приданого и не покидал Люциллу.

Новобрачные уже мечтали о своем переселении на виллу Пальмата близ города Помпеи, ожидая лишь окончания перестройки тамошнего дома.

Под вечер ясного, жаркого дня Люцилла гуляла со своим грустным мужем по берегу моря, любуясь закатом солнца и тщетно стараясь развлечь печаль его. Фламиний утверждал, что они живут над жерлом вулкана, готового ко взрыву, летают над бездной…

— Пролетим над бездной невредимо, — шутила Люцилла, — чайки и буревестники летают же невредимо над разъяренною пучиной бурного моря. Смелость такие же крылья. Не робей, мой милый! Скоро будет готов наш дом; мы уедем в Пальмату; это гавань твоего спасения.

— Кинжал Катилины достанет нас и там.

— Квинкций, я могла бы увезти тебя за самые Столбы Геркулеса, но не хочу. Я хочу глядеть опасности в лицо, как мой отец глядел в бою. Горе Риму, если все лучшие граждане сядут на корабли и разъедутся из отечества! тогда мы сами отдадим победу в руки врагов. Нет, я скорее погибну, чем бегу, несмотря на всю мою любовь к тебе. Во мне кровь моего неустрашимого отца: во мне его мужественное сердце; я хочу доказать, что я достойна быть его дочерью, достойна утешить его, заменив ему сына.

— Ах как я был бы счастлив с тобой! — воскликнул Фламиний, — если б не сосала моего сердца тревога предчувствий.

— Один и тот же ответ на все мои утешения!

Странный, троекратный свист раздался сзади четы новобрачных. Фламиний вздрогнул и прижал свою руку к груди, как будто его сердце пронзили кинжалом.

— Что с тобой? — спросила Люцилла.

— Всему конец!.. там он… под деревом.

— Не конец, а начало!.. я погляжу, каково ты будешь сражаться. Пойдем туда!

— Люцилла!.. не показывайся ему!..

— Чего же мне бояться? это не чародей Мертвая Голова, плод досужей фантазии Вариния, а римский сенатор, Люций Катилина. У него нос не на груди и не на затылке, как меня уверяли деревенские простаки, ха, ха, ха!.. пойдем же!

Она направилась к развесистому каштану, под тенью которого стоял предводитель заговорщиков.

Катилина и Люцилла вежливо раскланялись и переглянулись. В этом двухсекундном взгляде было больше речей, чем в двухчасовом разговоре.

Огненный взор духа тьмы встретился с лучистыми очами гения света, послав ему вызов на борьбу за душу человека, брошенного судьбою в руки того и другого и принадлежавшего им обоим в силу клятв.

— Он мой! — сказал каждый из этих двух столь противоположных взоров.

Люцилла с улыбкой выдержала окаменяющий взгляд Катилины.

— Добрый вечер, благородный Фламиний! — сказал Катилина, протягивая руку.

— Добрый вечер, благородный Катилина! — ответил молодой человек.

— Давненько мы не виделись!.. это твоя супруга? прошу знакомства благородной Семпронии Люциллы!

— Мне чрезвычайно приятно познакомиться с тобой, краса нашего Сената! — проговорила Люцилла самым подобострастным гоном, в котором легкий оттенок сарказма, однако, не ускользнул от слуха Катилины.