Точно так же и Барилл сделался известен Лентулу. Покупать его он вовсе не намеревался, покупка была только предлогом, чтоб проникнуть в дом старого скряги к Аврелии.

Это было две недели спустя после возвращения отца и дочери из столицы.

Сколько ни старалась Аврелия выбрать время для своих признании Нобильору, — это ей не удалось, дома ей мешал отец, у соседа — Люцилла. Постоянная деятельность и заботы об отце и хозяйстве стали ей невыносимы; это не разогнало ее дум, навеянных бездельем и поддержанных Лентулом, не излечило ее сердца от недуга страсти к неизвестному ей человеку, а, напротив, еще хуже растравило ее рану и стало новым источником горя.

Она день и ночь мечтала о том, как она пойдет к великодушному Сервилию, выплачет свое горе, выскажет все тайны и муки своего растерзанного сердца и попросит его совета. Отец, чуть не на целый месяц бросивший хозяйство во время поездки, принялся за него после возвращения с небывалою придирчивостью и строгостью. Однажды, измученная до последней возможности беготнею по дому и амбарам, бедная девушка, презирая все ужасы, навеянные предостережениями Вариния, побежала к соседу, но не успела перейти пограничный пригорок, как ее окликнули и схватили за руки.

— Белая лилия! — вскричал Вариний.

— Белая голубка! — вскричала Флориана.

Супруги-сплетники бросились на свою жертву, проводили ее к Нобильору, были с нею все время в Восточной Риноцере и проводили обратно домой, один, нашептывая про Мертвую Голову, а другая, опровергая эти нашептыванья.

Муки продолжались.

Аврелия стала рассеянна, забывчива; не раз отец учил ее палкой. Ей живо почти ежеминутно представлялась резкая разница ее жизни от обстановки ее двоюродных сестер; она горько плакала и чахла от печали. С каждым днем бледнело и увядало ее лицо; слабели силы. Отсутствие Катуальды стало весьма ощутимо; некому было ни дать совет беспомощной страдалице, ни утешить ее, ни выполнить за нее непосильную работу. Катуальда прежде много раз обманывала мрачного старика, искусно подражая издали голосу Аврелии, и терпела вместо нее выговоры, когда она спала.

Наконец силы ее оставили и она упала без чувств в саду, поливая цветы. Сервилий, находившийся в это время у ее отца, увидел это из окна; он бросился в сад на помощь своей милой, поднял ее и положил на камень под миртовым деревом, заботливо намочив ей голову водой.

— Сервилий, ты со мною! — радостно воскликнула Аврелия очнувшись.

— Что с тобою случилось, моя дорогая? — спросил он в тревоге.

— Я умру; я скоро умру, Сервилий.

— Отчего?

— Оттого, что сердце мое растерзано… О, это страшная тайна, Сервилий!

— Ты не можешь мне ее открыть?

— Могу… тебе одному могу… слушай… — сказала она и хотела рассказать все, что с ней произошло, но вдруг в ужасе вскочила и вскрикнула.

— Милая! — вскричал старик.

— Твоя рука в крови!.. левая рука!..

— Да… я этого не заметил; верно, я обрезал ее ножом, когда разрезывал фрукты с твоим отцом. Но отчего ты испугалась? это не опасно.

— Ах! — вскричала она, отвернувшись, — говори, говори за мною заклинанье!

— Заклинанье, какое?

— Повторяй: оглянусь…

— Зачем?

— А!.. ты не хочешь произнести этих слов!.. не можешь!.. ты — не Сервилий…

В эту минуту залаяла у ворот собака, потому что пришел Лентул.

— Медуза-Горгона, обрати его в камень! — вскричала Аврелия, плюнула три раза и убежала от Сервилия, не знавшего, что ему подумать о таком поступке своей милой. Ее радость, доверчивость, а за этим ужасное ругательство, — все это было непереваримо для мыслей этого доброго человека. Он хотел последовать за ней, попросить или даже потребовать разъяснение, но, увидев идущего по двору Лентула, не узнанного им при новой прическе издали, не захотел попадаться на глаза гостю своего приятеля и ушел домой, отложив объяснения до другого раза.

Занявшись Лентулом, никто не видел, как ушел Сервилий. Оглянувшись с террасы, Аврелия его не видела больше.

— Он исчез! — подумалось ей.

Новый ужас охватил ее душу; новое горе охватило ее сердце. Теперь ей даже с Сервилием нельзя беседовать. Везде Мертвая Голова. Эти бредни подтвердились после расспросов прислуги; никто не видал, как Сервилий ушел домой.

Вдогонку за Лентулом, задыхаясь, торопились, ведя друг друга под руки, Вариний и Флориана, увидевшие нового гостя, входящего в ворота усадьбы, случайно проходя там. Прежде чем дойти до крыльца, супруги-сплетники уже успели поспорить о незнакомце, — кто он, да зачем пришел.

Сбрив бороду и остригши волосы для более удобной гримировки в париках, когда это понадобится, Лентул расчесал свою густую шевелюру на две стороны с пробором. Все это изменило его наружность для тех, кто его давно не видел. Ни старик, ни старуха не узнали его. Любопытство овладело ими, но они не осмелились войти без доклада.

Долго мялись они с ноги на ногу у крыльца; потом вошли, но не в хозяйские комнаты, а в кухню.

— Эвноя, кто это к вам пришел? — спросила Флориана кухарку.

— Какой-то приезжий с письмом от господского брата, — ответила кухарка.

— А в письме-то что написано?

— Почему же я могу это знать!

— Слышно, скоро консульские выборы, — сказал Вариний, — не просить ли денег на подкупы явился этот молодчик, — только ошибется, Тит Аврелий деньги дает только под хорошее обеспечение да на хорошее дело, а на подкуп… ни-ни!

— А может быть, это какое-нибудь извещение, новость, — заметила Флориана, — Эвноя, ты пошла бы, знаешь, туда… да эдак… у двери-то…

— Страшно, — возразила кухарка, сама любопытная не меньше соседки.

— Поди, голубушка!..

Кухарка еще немного отнекивалась, но не утерпела, ушла подслушивать.

— Жена, знаешь, что мне в голову пришло? — сказал Вариний, — неужели скупой сосед тратился на поездку только ради диктаторских похорон?

— А то для чего же еще?

— Сомнительно, жена!.. не метит ли он сам в консулы?!

— Вот что выдумал!

— Отчего бы и не так?!.. я в этом почти убедился.

Эвноя воротилась.

— Ну, что? — спросили сплетники разом.

— Барилла продают.

— Вот тебе раз! — вскричал Вариний.

— А еще что? — спросила Флориана.

— Толковали о чем-то важном… римском… я не поняла… не разобрала.

— Так и есть!.. в консулы! — воскликнул Вариний.

— Почему непременно это? — возразила Флориана.

— Непременно.

Они заспорили и побежали к триклинию слушать.

— Что же прикажешь мне ответить об этом пункте твоему почтенному брату? — спрашивал Лентул Котту самым смиренным тоном, когда супруги-сплетники подошли к двери и, один другого отталкивая, начали соваться к щелке в плохих досках.

Котта сидел, важно развалясь на кресле, держа в руке развернутое письмо от своего брата, привезенное Лентулом.

— О сватовстве? — спросил он.

— Так точно, почтенный Аврелий.

— Я это обдумаю. У моей дочери может найтись жених из здешних… я еще сам не знаю, теперь траур… отложим это до весны.

— Это очень жаль.

— Иного ответа дать не могу тебе, благородный… как тебя зовут-то?.. я забыл… ах, да!.. Лентул… так… так… ты знаешь Октавия?

— Знаю, почтенный Аврелий.

— Что он за человек?

— К хозяйству нерадивый… рабы у него почти все растащили…

— А-а-а… вроде Фламиния!.. как же мой брат мне его хвалит?

— Этого я не знаю. Что же наш торг? почтенный Аврелий, не хочешь продавать, так хоть покажи мне Барилла.

— Ты мне весьма понравился, молодой человек; я готов сделать все, тебе угодное, кроме этого.

— Я даю сто тысяч.

— И миллиона не возьму.

— Ну, хоть поговорить с ним позволь.

— Можешь, сколько угодно.

При этих словах в сенях раздались шаги и туда вошла Аврелия, узнавшая чрез кухарку о приходе соседей и незнакомца.

Сплетники, заслышав шаги, отскочили от двери и подошли к Аврелии со своими обычными возгласами: