— Так нарисуй мне что-нибудь.

— Это могу.

— Ее и Лентула! — вмешалась Клелия, повеселев, — нарисуй, как они вдвоем сидели в беседке.

— Не в беседке, Марция, — возразила Аврелия, — нарисуй, если можешь, внутренность храма Курция… я и Лентул говорим со жрецом, а пред статуей, обнимая ее пьедестал, молится молодой человек.

— Разве там был кто-нибудь кроме вас? — спросила Клелия.

— Да, — тихо сказала Аврелия, покраснев и смутившись.

Марция достала краски и папирус и принялась искусно рисовать миниатюру.

Клелия спрыгнула с кушетки, далеко швырнув мокрое полотенце; ее хандра миновала точно от волшебства. Она обняла Аврелию и тихо шепнула: — Он?

— Да.

— Тот самый?

— Уверяю тебя.

— Скажи мне его имя… я знаю всю знатную молодежь, одних в лицо, других по слухам.

— Не могу.

— Глупости! какова его наружность?

— Он похож на статую Курция, у него средний рост, голубые глаза, темные, но не совсем черные волосы, нежный цвет лица.

— Это общие приметы; я знаю многих таких юношей. Мой Фабий также похож на Курция.

— Он совсем не похож на Фабия, нет, нет!.. твой Фабий весел и богат, а тот беден и несчастен…

— Отчего?

— Его имя опозорено.

— Вот приключение! — захохотала Клелия — полюбить, неизвестно кого, потом узнать, что он опозорен!.. да я первая отвернулась бы от такой любви!

— А я нет… Клелия, я его еще больше, еще сильнее полюбила!.. я превозмогу все искушения!

— Жаль мне тебя, кузина. Из патрициев опозорен мотовством Фламиний, Катилина за разные мошенничества, но они не скрывают своих имен, а больше никто теперь не изгнан из порядочного общества. Почему ты не можешь открыть этого имени?

— Я клялась.

— Дошло и до этого!.. поздравляю!

Рисунок Марции был готов.

— Марция, благодарю тебя от всего сердца! — вскричала Аврелия, целуя весталку, — я зашью это в тряпочку и буду носить на груди вместе с изображением моей матери. Еще одна просьба: если б под этим подписать что-нибудь!..

— Стихи? — спросила Марция.

— Прелестно!.. ты умеешь их сочинять?

— Умею.

— Хоть какие-нибудь нескладные, все равно, только…

— Страстные!.. он на нее взглянул, а она растаяла, — договорила Клелия.

Марция, не задумываясь, написала экспромт:

От Марции Аврелианы подарено Аврелии в знак дружбы.

Аврелия покрыла поцелуями рисунок, казавшийся ей чрезвычайно верным натуре, благодаря разыгравшемуся воображению, и спрятала его к себе на груди.

Цирки древних римлян были устройством похожи на наши, только всегда были очень обширны. Здание, замечательное в этом роде, есть до ныне сохранившийся в Риме так называемый Колизей, выстроенный в эпоху императоров. В эпоху же нашего рассказа в Риме еще не было каменных зданий для театра и цирка; для этой цели всегда строили деревянные балаганы, более или менее обширные, простые или роскошные, судя по тому, для каких представлений и для какой публики они назначались.

До Пунических войн игры и спектакли давались обыкновенно на частные средства ради славы, но впоследствии город принял на себя эти издержки. Платы за вход в театр или цирк не полагалось.

Римляне этой эпохи уже были большими охотниками до зрелищ, но их вкус в этом роде удовольствий был далеко ниже греческого.

Комические творения Плавта и Теренция уступают Аристофану, а трагедия была до того плоха, что до нас почти ничего не дошло из нее, кроме ничтожных отрывков, являющих скорее слепое подражание Софоклу и Эврипиду, нежели самостоятельную литературу.

Причина этого весьма проста: в Греции трудились для театра лучшие люди государства, тогда как в Риме это считалось низким занятием, годным только для рабов и отпущенников, ради пропитания; для свободных граждан оно было даже положительно запрещено законом.

Чернь забавлялась, глядя на бессмысленные ателланы, — нечто вроде фарсов буффа, и фесценнины, — род оперы, в которой кривлялись певцы, импровизируя содержание.

В эту эпоху были уже некоторые улучшения в области Мельпомены, привлекавшей и патрициев, выдвинулись даже знаменитости, как, например, Росций, но до греков все-таки было далеко.

В цирке ездили в колесницах на перегонки, но больше тешились кровавыми побоищами гладиаторов и травлями диких зверей.

Нередко там казнили и преступников, отдавая их зверям на растерзание.

Впоследствии римские дамы считали за особенный шик хвастаться своим хладнокровием при этих отвратительных зрелищах, но до эпохи Августа нравы еще не испортились до такой степени, матроны с их дочерьми довольствовались бегом колесниц и другими такими представлениями, не посещая цирка во время гладиаторского боя и звериной травли, на которые охотно смотрели только женщины низшего класса.

Невольники, приехавшие в Рим с Аврелием Коттой, также попали в цирк, где было назначено кровавое зрелище в жертву душе умершего диктатора.

Барилл, с первой же встречи понявший роковую перемену в характере его бывшего учителя, отказался идти за Аминандром в таверну, чтоб разделить его угощение.

Бербикс и Дабар, напротив, очень обрадовались этому предложению и целый день пьянствовали вместе с несчастным спартанцем, который сначала начал пить в каменоломне понемногу с горя, а потом привык и утопил в вине все свои прежние добрые наклонности, подчинившись влиянию развращенных товарищей. Его горделивый и неустрашимый характер нашел себе удовлетворение в занятиях гладиаторов, среди которых он считался теперь непобедимым любимцем Рима.

Он обещал невольникам достать в день представления в цирке места даже лучше сенаторских, — у входных дверей арены, где было все видно, но зато и очень опасно, потому что нередко разъяренный лев кидался туда и разрывал, вместо назначенной ему жертвы, зазевавшегося зрителя, не успевшего замкнуть дверь.

Представление началось.

С первого же момента Бербиксом овладел беспредельный восторг; дикарь, не имея сил удержаться, подпрыгивал в дверях арены, хохотал, хлопал в ладоши.

Бег и разные военные эволюции кончились; последовал бой гладиаторов; они бились парами, один против другого, с мечами, трезубцами, дубинами, безоружные — кулаками и с сетями, стараясь накинуть их на голову противника и свалить его с ног; бились и партия против партии.

Аплодисменты и крики одобрения зрителей слились в оглушающий рев; кровь текла по арене ручьями, не успевая впитываться в толстый слой песка; служители волокли за ноги мимо Бербикса убитых, несли на носилках и вели под руки раненых, пощаженных противниками по приказанию публики, от которой вполне зависела пощада или смерть бойца.

Аминандр торжествовал, осыпанный деньгами из лож молодежи; он и в этот раз одолел силою и ловкостью всех, кто осмелился принять его вызовы.

Для финала спектакля на арену выпустили огромного медведя, с которым должен был бороться преступник, измученный долговременным тюремным заключением, ему дали кинжал, не пригодный почти никогда в этих случаях.

Медведь напал; преступник, выронив бесполезное оружие, был задушен.

В эту минуту Бербикс не выдержал; когда он увидел медведя, зверская душа его затрепетала от воспоминаний, возникших при виде зверя его далекой родины, зверя — любимца его молодости, виновника его былой славы.

Бербикс дико вскрикнул и бросился на арену, оттолкнув сторожей, придерживавших дверь.

В один миг он схватил кинжал, выроненный казненным, сел верхом на медведя, сдавил ему горло руками и принудил выпустить жертву.

Бербикс забыл все на свете, вообразив себя как бы в дремучих лесах Галлии.