— Твоя дочь была славная матрона, щедрая; она выучилась многим песням от меня, почтеннейший; она со мной познакомилась задолго до своей смерти.

— Приходи завтра ко мне.

— Нет, господин патрон; я завтра уйду отсюда. Ты посулил мне миллион вместо кольца; на что он мне? с деньгами-то ограбят или обыграют, а колечко при мне останется.

— Куда же ты уйдешь?

— Сам не знаю, куда. Пойду на юг. Без денег, в бедной одежде никто меня не тронет; скорее помогут, чем обидят. Не будь твоя дочь богата, не пришлось бы ей утопиться; не будь она красива, — тоже не пришлось бы покончить с жизнью так рано. А я слыхал, почтеннейший, чудеса такого рода: бросится женщина в море, а корсары ее выловят и продадут… это хуже смерти.

— Певец, ты говоришь мне что-то вроде загадки.

— Не загадка это, а бывалое, Электрон, — говорила мне много раз твоя дочь, — хотела бы я быть на твоем месте; ходила бы я невредимо среди моих врагов с сумкой и лютней, и плела бы сети их гибели. Поди к моему отцу, когда меня не будет на свете, и помоги ему отмстить за меня.

Он обошел всех гостей с низкими поклонами, получил несколько монет и подошел снова к хозяину.

— Странный ты человек! — сказал Семпроний, не сводя глаз с бродяги, — я хочу познакомиться с тобой ближе. Приходи завтра.

— Не могу, почтеннейший. Мы еще увидимся. Побывай в Помпее; я тоже там буду скоро. Я, может быть, остался бы, но у меня есть товарищ, который не может оставаться здесь. Он болен, ранен в правый локоть.

— Певец!

— Прощай!

Певец ушел, а Семпроний зарыдал.

Никто не слышал, что говорил певец Семпронию, и все подумали, что он ему наговорил дерзостей, но старик не решился наказать человека, упомянутого в завещании его дочери. Одна Росция этого не подумала. Все сошлись вокруг старика и стали расспрашивать, но он ничего не отвечал, зарыдав истерически, как женщина. Когда его рыдания утихли, он сказал мрачно: — Росция, коварная!.. это все по твоей вине!.. позор мне, позор хуже горя!.. приведи негодяя, вороти!.. я должен говорить с ним. Друзья, уйдите, уйдите!

Певец воротился, а гости немедленно сели на галеру и уплыли в Рим, недоумевая, что такое сталось с их другом.

Певец вошел с Росцией, но через час вышел с Семпронием. Они вдвоем почти всю ночь ходили по аллеям парка, тихо говоря.

Семпроний угрожал и бранился; певец умолял и плакал; потом певец стал угрожать, а старик умолять и плакать. Может быть, звезды и ночные птицы видели выражение их лиц и слышали эти речи, но тот, о ком они спорили, — Нарцисс, ничего не слышал и не видел.

— Каллистрат-Нарцисс! — вскричал певец на заре, стремительно взбежав на башню притона и чуть не упавши с лестницы, — радуйся моему благополучию!.. теперь мне не надо ходить по горам, не надо разбойничать. Я бросаю ремесло навсегда.

Нарцисс, как безумный, привскочил в испуге на соломе и стал протирать заспанные глаза, ничего не понимая и не отвечая.

— Я открыл Семпронию замысел Цетега, — продолжал певец, уселся на солому и крепко обнял друга.

— Ну! — проговорил Нарцисс, зевая.

— Старик до того мне благодарен, что назвал меня своим сыном и дал мне вот что, — гляди!

Он бросил на колена друга обручальное кольцо Фламиния и перстень с печатью Семпрония.

— Все мое! все мое! — воскликнул он громко, стиснув друга в объятьях так, что тот закричал, и наделил его десятком поцелуев в глаза, и в щеки, и в лоб, и в губы.

— Перестань, сумасшедший! — вскричал Нарцисс.

— Теперь, друг мой, что я захочу, то и сделаю. Если захочу, то завтра же отделаю эту башню листовым кованым золотом; одену тебя, как одевался зять старика, Фламиний, когда сорил деньгами направо и налево, зажмурив глаза; куплю и подарю тебе кальдарий не Семирамиды и не Девкалиона, а тот самый кальдарий, из которого пил дедушка-Хаос до сотворения мира!..

— Замолчи! замолчи! ничего мне не надо! — жалобно говорит Нарцисс, вырываясь из объятий.

— Давай кутить и проживать деньги, выманивая их у старика под предлогом мести за его дочь!.. я брошу Лиду, как Флациний бросил Люциллу; устрою театр, выпишу хорошеньких танцовщиц; сама Росция будет любить меня.

Нарцисс гневно оттолкнул певца, вскочил с, постели и закричал: — Электрон-Рамес, я твой раб или нет?

— Ты не раб, а друг мой.

— Если я твой друг, а не раб, и ты хочешь, чтоб я. любил тебя, а не повиновался от страха, то не касайся сокровищ Семпрония!

— Ах, ты скряга!.. у тебя есть кое-что, похожее на твердость характера!.. поздравляю и тебя и себя с этим открытием. Ну, не сердись… я хотел тебя испытать. К чему грабить честного старика? не буду, не буду. Полно же, не дуйся, Нарцисс!.. пойдем в наше новое жилище!.. мы сами все себе приготовим и будем вести трудовую, жизнь. Ты хотел жить в пещере одиноко со мною; так и будет; мы поселимся в парке Пальматы.

Не много было надо тратить убеждений, чтоб уговорить, как угодно, слабохарактерного человека.

— Милый Электрон! — шепнул Нарцисс, — я уверен, что ты не ограбишь Семпрония.

— Милый Нарцисс, я буду самым почтительным сыном для старика и самым бережливым распорядителем его богатства, — ответил певец.

Объятия и новые поцелуи скрепили примирение.

— Нарцисс, — сказал певец, ведя друга по берегу моря близ Помпеи, — я выбрал место поселения для нас.

— Делай, как находишь лучше, — ответил его спутник, уже вполне подчинившийся воле бродяги не только из боязни пред своим господином, напугавшим его с первых дней страшными россказнями, как, просто, вследствие бесхарактерности, сделавшей его некогда рабом Катилины и его клевретов.

— Узнаешь ты эту местность? — спросил певец.

— Да. Это вилла Пальмата.

— Ты жил тут, когда был кучером Семпрония?

Нарцисс не ответил.

— Поселимся тут, — продолжал певец, — эти места не разорены; Спартак тут не был. Я знаю в этих горах пещеру, в которой, была прежде беседка, но лет пятнадцать тому назад, мне это говорили, Семпроний приказал завалить вход в нее, потому что там являлись какие-то призраки, пугавшие поселян. Я знаю, где была эта пещера. Мы найдем в ней себе таинственное убежище. Твоя наружность в этом парике отвратительна; если даже кто-нибудь увидит тебя, то, верно, убежит, приняв тебя за колдуна. Не старайся разуверить суеверный народ; это послужит к нашей двойной выгоде: мы будем спокойно жить вдали от любопытства соседей, но близко к старому, доброму сенатору. Только переселение на постоянное жительство в деревню могло спасти его от преследования Катилины.

Они скоро пришли к ручью, протекавшему в глухой части парка, окружавшего виллу.

— Эта местность очаровательна, — сказал певец.

— Ах! — вскричал Нарцисс, — она священна для меня по воспоминаниям.

— У нас всегда будет довольно воды для питья и стирки; в ручье водится мелкая рыба. Ты будешь сидеть на его берегах с твоим другом, мечтая, сколько угодно, о прошлом или будущем.

— Если Люцилла жива…

— Если б она была жива, мой друг, то непременно ухитрилась бы бежать из неволи, или дать знать о себе отцу.

— Твоя правда, друг… она умерла…

— Не плачь же о ней… что плакать о том, чего не воротишь!.. вот здесь эта пещера… но чем мы станем рыть?

— Руками.

— Как кроты, ха, ха, ха!

— А то как же?

— У тебя, друг, был нож в мешке; мы можем сделать себе лопату.

— Из веток прикажешь?

— Через ручей перекинута тоненькая доска.

— Отлично!.. примемся, за работу!

И они принялись.

Скоро доска превратилась в лопату, хоть и весьма неуклюжую. Друзья стали отваливать рыхлую землю глыбу за глыбой; им было очень трудно работать с их плохим орудием, в помощь которому, весьма пригодился их широкий нож.

Проработав с вечера до рассвета, друзья дорылись до толстых бревен.

— Тут уж я не знаю, что делать, — заметил Нарцисс, — ни нож, ни лопата не помогут без топора.