— Пусть научит этому тебя твоя душа, если она равна душе Аминандра!.. труса не сделаешь воином, а воина не заставишь носить цепи. Настанет день, Аминандр сбросит иго своего рабства и будет не гладиатором, а воином, слугой могущественного предводителя.

Люцилла слушала вдохновенные речи богатыря, чувствуя к нему уважение, возраставшее с каждой минутой.

Долго говорил Аминандр, стоя под деревом; говорил он о горькой доле рабов и о близости свободы. Не все в его речах было понятно Люцилле, но она поняла, что какая-то страшная опасность грозит ей, если она останется в этих местах. Когда гладиатор кончил, она сказал:

— Ты знаешь Фламиния?

— Фламму?

— Нет, молодого.

— Его знает весь Рим, как тебя и Аминандра, ха, ха, ха!..

— Чему ты смеешься? я готова была уважать тебя, как философа и героя, а этот смех…

— Этот смех открыл тебе, что Аминандр не больше как насмешник, умеющий хохотать даже в те минуты, когда ему горько?

— Этот смех унижает тебя.

— Не таким смехом захохочет гладиатор, когда намотает на свою руку косу патрицианки и повлечет ее за собою на кровавую арену!..

— Опять загадки!.. брось их, Меткая Рука!.. ты сказал, что весь Рим знает молодого Фламиния, а я его не знаю.

— Любопытство.

— Да.

— Пагубная страсть любопытство!.. эх, госпожа… никогда не разведывай того, чего нельзя легко разведать.

— Но ты уклоняешься от ответа на мой вопрос.

— Потому что нечего на него ответить. Ты не можешь не знать человека, которого знают все.

— И презирают.

— Да.

— А ты?

— Аминандр презирает мужчину, который плачет и стонет вместо того, чтобы действовать ясным умом и храброй рукой. Аминандр презирает мужчину, который рабствует перед женщиной только потому, что сильно задолжал ее отцу.

— Фламиний плачет и рабствует… пред кем?

— Пред дочерью грека, которая хочет быть женою патриция и преследует его везде, унижая его честь и доброе имя, оскорбляет и мучит… эх, госпожа!.. будь я на месте Фламиния, я бы ее бац! — и кончено.

— А он?

— Тень жены, которую он убил по наущению других, не дает ему покоя. Аминандр убил своего господина за его жестокость, но спит спокойно и ни один призрак не тревожит сон человека, убившего злодея.

— Это показывает, что его душа…

— Робкая душа лани, трепещущей охотника.

— Он бывает здесь в своем поместье?

— Берегись, госпожа, дома, стоящего на берегу морском!.. солнце зашло… дует попутный ветер… Аминандра отпустил его ланиста на честное слово, потому что уверен, что любимец публики сдержит обещанье… кормчий уже ставит паруса… прощай!

— Дай мне твою руку, храбрый спартанец!

— Ты не презираешь меня, патрицианка… когда эта равнина в горном ущелье превратится в арену, гладиатор не намотает твоей косы на свою руку, потому что твою руку пожала меткая рука Аминандра.

Они соединили свои правые руки.

В эту минуту вдали раздался шорох.

— Беги, Аминандр! — сказала Люцилла, — это идет Сервилий; я его вижу.

— Меткая Рука никого не боится, но я не хочу заставить трепетать твое сердце. Аминандр будет другом Люциллы, если гордая дочь Семпрония не отвергнет его.

— О, нет, нет!.. я не могу гордиться… я теперь не больше как раба Сервилия… друг!

— Навсегда!

Они расстались.

Уже больше года прожила Люцилла в Риноцере, но ничего не узнала о своем избавителе, кроме того, что сказал, ей гладиатор. Его слова, краткие и загадочные, не вышли из ее памяти, затронув ее любопытство в высшей степени. От Катуальды Люцилла узнала только то, что молодой сосед наезжает в свою разоренную усадьбу редко, чтобы прятаться под защиту Натана от других кредиторов, преимущественно от Клеовула, отца Ланассы.

Препятствие подействовало на холодное воображение красавицы, окружив образ юноши ореолом, которого ему никогда не удалось бы добыть никакими ухаживаньями. Ей невольно думалось о том, какие уловки употребляет гречанка, чтобы поймать в свои сети знатного жениха, и как Фламиний страдает от пятна, наложенного на его имя убийством, совершенным в минуту гнева, под влиянием речей искусителя. Все хорошие люди от него отвернулись, он поневоле пристал к дурным; не идти же ему в отшельники, такому юному и прекрасному.

Люцилла без отвращения протянула руку бойцу из цирка, поняв его душу. Отчего же ей не протянуть руку и Фламинию? О, с какой радостью взглянула бы она еще раз в эти грустные взоры и пожала бы руку, вырвавшую ее из рук Цезаря!.. Но Фламиния не было.

Люцилла по-прежнему ходила к ручью, но, после предостережений Аминандра, всегда брала с собой всех рабынь и приказывала им вооружаться.

Сидя там в жаркий полдень летнего дня, она занималась ловлей рыбы или плетением корзин из ивовых прутьев.

— Лида, кто это поет? — спросила она однажды.

— Прикажешь узнать, госпожа?

— Это не похоже ни на песню, ни на гимны богам… тс!.. слушайте!

Все они долго прислушивались к неизвестному им мотиву, сопровождаемому звуками гусель.

Пение смолкло; раздался шелест женского платья и шаги толстой обуви. По ту сторону ручья показалась стройная, молодая и прекрасная девушка, одетая в богатый еврейский костюм; она тихо, величаво шла по берегу, держа в одной руке гусли, а в другой букет цветов.

— Вы не знаете, кто это? — спросила Люцилла.

— Это — Мелхола, дочь ростовщика; она живет иногда в этом имении, заложенном ее отцу, — ответила Лида.

Еврейка в эту минуту увидела красавицу с ее рабынями и, в недоумении покосившись на них, хотела пройти мимо.

— Добрая девушка, — бесцеремонно окликнула ее Люцилла, — это ты пела сейчас такую странную песню?

— Я, — ответила еврейка, удивленная этим вопросом, — но это не песня.

— Молитва еврейская?

— И не молитва: это псалом. На что тебе, госпожа, это знать?

— Добрая Мелхола, поди ко мне сюда!.. или нет, не ходи… у тебя такие огромные суконные башмаки, что измокнут в ручье, а платье такое пышное и длинное, что непременно замарается… я сама к тебе приду.

И, не дожидаясь ни приглашения, ни отказа, Люцилла, в своих тонких сандалиях и легком прозрачном платье, спрыгнула в воду, не боясь водившихся там пиявок, и перешла на тот берег.

— Послушай, — обратилась она к еврейке, — мне ужасно скучно, а я не люблю скучать, не привыкла…

— Я не актриса и не могу забавлять тебя, — гордо возразила Мелхола.

— О, да ты гордая!.. мне надоели льстецы, надоели и здешние грубые жители… не с кем говорить. Я сама горда, но лесть ненавижу.

— Это редкое качество в дочерях римлян.

— Садись!

— У твоих ног я не сяду; я не раба.

— Зачем у моих ног? Я этого терпеть не могу. Сядем и поговорим. Мне ужасно скучно!..

— Чего же тебе от меня надо?

— Ты дочь купца? Да, я это знаю. Скажи, можешь ли ты доставить от меня письмо Аристонику в Рим? Мне хотелось бы кое-чего купить, но так, чтоб сам купец не знал, что это я покупаю. Я живу тут у Кая Сервилия, точно в плену; за каждый лишний динарий получаю от него выговоры; я и заплатить-то могу не деньгами, потому что их у меня мало, а кое-чем другим — серьгами, кольцами. Можешь?

Почуяв барыш, дочь ростовщика села, любезно улыбнулась и почтительно сказала:

— Тебе не надо платить, госпожа. Зачем платить? Твой отец заплатит, когда возвратится. Ты дай расписку, а я дам тебе деньги.

— Без поруки моего опекуна?

— Честь дочери Семпрония не нуждается в поручительстве.

— Много дашь?

— Сколько угодно.

— Дай, Мелхола. Я живу, точно нищая. Кай Сервилий ничего не дает, выпросить у него нельзя, а требование ведет только к раздору; мы и без этого не большие друзья.

— Гм… я это все знаю.

— Как?

— Через Вариния и Флориану.

— Эти сплетники, верно, насказали всяких нелепостей обо мне.

— Вариний говорит, что ты волшебница, а его жена отрицает.

— Я их терпеть не могу!.. сплетники, бездельники, лгуны!.. а ты им веришь?