Собачьи зубы, истертые в порошок и смешанные с медом, излечивали зубную боль[35].

Не перечтешь всех лекарств, которые делали из собаки.

Второе место после собаки занимал крокодил. Его кровь считалась лекарством от укусов змей; пепел кожи исцелял раны; жиром мазались от лихорадки и зубной боли. Такую же роль играли ящерицы и некоторые рыбы.

Шафран, разные цветочные луковицы, уксус, ослиное и собачье молоко — все это считалось целебным в виде различных мазей или микстур.

Люцилла застала полный хаос в доме Котты, явившись туда, точно Фатум в трагедии, в самую ужасную минуту отчаяния Нобильора, уверенного, что Аврелия умирает, а отец мешает выйти спокойно ее душе. Огорченная Катуальда стояла на коленях около жесткой постели больной; поодаль стояла старая кухарка с несколькими рабынями; Сервилий Нобильор и Котта сидели рядом в креслах у изголовья Аврелии.

— Не мешай, сосед, отойти чистой душе спокойно в вечность! — говорил на ухо старику Нобильор, стараясь, чтоб тот не шумел.

Аврелия бредила. Отец и старая Эвноя не могли понять ее отрывистых фраз, потому что были глухи: прочие все плакали, не прислушиваясь. Один только Кай Сервилий все видел и слышал; его поразили часто повторяемые девушкой разы: — Флавий Флакк… я его люблю и боюсь любить… нет такого имени… Клелия… Фламиний… Лентул…

Она жила в Риме своими мечтами, повторяя имена родных и знакомых, говорила, что Курций — это Флавий, что Флавий бросится за нее в пропасть, но Фламиний его спасет, потому что он его друг; она говорила о Люцилле с ненавистью, как о своей сопернице и помехе на пути жизни.

Были минуты, когда Нобильор желал, чтоб она умерла, поняв, что она любит человека, близкого его врагу. Не ревность, а страх за ее участь был причиною этого желания. Он изредка наезжал в Рим, где также имел доходный дом, и видался с некоторыми из друзей своей молодости, в числе которых был и Марк Аврелий. Но тщетно он припоминал всю римскую молодежь: никакого Флавия он не помнил.

Аврелия очнулась, попросила пить и узнала Катуальду, подававшую ей воду.

— Катуальда, зачем ты сюда попала? — спросила она.

— Служить тебе, госпожа.

— Катуальда, бежим отсюда!.. бежим!.. мне страшно в этом огромном городе… уедем опять в деревню.

— Ты дома, в деревне.

— Ах, нет, не уверяй!.. там была тишина, а здесь шум… говор… везде коринфские вазы… они упадут и задавят меня… здесь везде чары волшебства, в самых храмах у подножия кумиров… ты знаешь его, Катуальда?

— Кого, госпожа?

— Его, который гоним Роком и людьми… нет прекраснее его нет никого несчастнее его… ах, я сама несчастнее его, потому что никогда его не увижу, не найду!.. его слезы… его клятвы… его любовь… Флавий Флакк — это не его имя, чужое; своего он не скажет никогда.

— Успокойся, госпожа; это только сон твой; никакого несчастного нет, все счастливы.

— Я несчастна; если Флавий — разбойник?.. Аминандра я любила, а он убийца, гладиатор!..

— Флавий не разбойник… он твоя греза… его нет на свете… проснись и забудь его.

— Не греза, нет!.. но он сделается разбойником и гладиатором, если я его не спасу… найди мне его, Катуальда!.. найди, если любишь меня!.. Сервилий велел мне полюбить скромного и несчастного… а я его не найду… он исчез… Сервилий назвал меня лицемеркой за то, что я не могу найти Флавия Флакка.

— Аврелия! — позвал Нобильор.

— Дядюшка, — отозвалась больная, — кто привез меня сюда?.. отец разгневается… мне надо идти… овец стригут… меня прирез сюда волшебник; он являлся мне в виде Сервилия и Барилла… ах, какое ужасное лицо!.. длинный нос на затылке… отверстия в черепе вместо глаз… бледное лицо… дядюшка, вороти меня домой!

Она не узнавала Сервилия, принимая его за своего дядю Марка, Барилла считала Лентулом, звала к себе, чтоб он наклонился к ее лицу, и шептала ему на ухо, умоляя сказать настоящее имя Флавия. Сервилий Нобильор шептал молитвы; он отчасти понял тайну Аврелии: римская молодежь потешилась над добродушной провинциалкой, решил он. Люцилла подошла к постели больной и ласково тронула ее за плечо, наклонившись над нею. Аврелия продолжала бредить.

— Она говорит о Фламинии, — шепнула Люцилла, — слышишь, Катуальда, опять о нем, о Лентуле, о любви в беседке, что за сети они ей расставили.

— Тише, госпожа! — шепнула Катуальда.

— Уйди, Люцилла! — строго сказал Нобильор.

— О, как жарко!.. как душно! — бредила больная, — много гостей… все поют… Клелия, скоро ли мы останемся вдвоем с тобою? скоро ли пойдем купаться?.. ты никому не говори, Флавий там, в часовне… не открывай его убежища… ты знаешь Сервилия? да, конечно, знаешь… я должна сказать ему тайну… он один поймет меня… но нет… Сервилий меня больше не любит! ах!

Аврелия жалобно застонала и откинула одеяло. На ее груди висел медальон с портретом ее матери на серебряной цепочке; с ним вместе были нанизаны миниатюрные изображения богов, надеваемые ребенку родными при наречении имени. Этот, так называемый, креспундий носили потом постоянно. На этой же цепочке висел сверточек, зашитый в пурпурный лоскуток.

— Это что за амулет? — спросила Люцилла.

— Оставь, госпожа! — возразила Катуальда.

— Как будто записка… в этом ее тайна.

— Нет тебе дела до ее тайны! — перебил Нобильор.

Но Люцилла сорвала записку прежде, чем успели ей помешать, распорола лоскут и вынула роковые стихи Марции.

— Катуальда, сожги это! — приказала она.

Катуальда отдала пергамент Нобильору.

— Зачем это жечь? — возразил он, — это изображение Курция, предохраняющее от чар волшебства.

Этот человек, несмотря на свою образованность, все-таки был сыном своей эпохи, он даже предпочитал быть суеверным и заблуждаться, нежели, оторвавшись от почвы мифологии, носиться умом над бездной без всякой опоры, как носилась, по его мнению, Люцилла.

— Кай Сервилий, — сказала Люцилла, — это любовные стихи, писанные рукой весталки; если их показать Великому Понтифексу, Марция будет явно или тайно казнена. Уж больше ста лет не зарывали весталок живыми у Капенских ворот, но я слышала, что нередко весталка умирает ночью без всякой болезни; отчего? — знает только Великий Понтифекс со своими помощниками.

Нобильор, не говоря ни слова, спрятал пергамент под свою одежду. Он всегда поступал наперекор советам Люциллы, но спорить с нею не умел.

Тит Аврелий все время сидел на кресле, вмешиваясь в разговор, но его никто не слушал; о нем даже забыли. Люцилла первая обратила внимание на старика.

— Милый Аврелий, — обратилась она к нему, — ты бледен и слаб; позволь мне отвести тебя в твою комнату, уложить и позаботиться о тебе!

То, о чем Нобильор всю ночь упрашивал старика, было достигнуто красавицей в секунду; капризный старик оперся своею костлявою рукою на ее нежное плечо и ушел с ней и Бариллом, расхворавшись от горя.

Люцилла послала домой Адельгейду, велев принести ей все нужное. Она подарила старику множество любовных стихов, сочиняла и писала всякую чепуху вместе с ним; надарила множество полотенец и покрывал, уверив его, что это все она сама спряла, соткала и вышила; надарила ему разных помад и примочек, будто бы полезных в его болезни, она разбирала с ним всякий хлам в его комнате, бегала в кухню, читала ему вслух самые скучные книги. Она занимала его, чем могла, чтоб он лежал, не тревожа свою дочь.

Целую неделю прожила Люцилла в доме Котты, кое-как обедая, кое-где засыпая.

Такое самопожертвование со стороны капризной девушки даже не было замечено ее патроном, но Катуальда с этого времени переменила свое мнение о ней.

Кризис болезни Аврелии наступил. Утренняя заря еще не загорелась, когда Нобильор вошел в комнату больной, заснув часа два на мягком ложе в столовой. Все спали в доме Котты. Катуальда также дремала, сидя на полу у кровати своей госпожи. Аврелия спала так крепко и была до того бледна, что ее, при тусклом мерцании ночника, можно было легко счесть мертвою.