— Да, да, совсем забыл.

— Утопилась, говорит, туда ей и дорога…

— Так и говорит это самое.

— В Пальмате живет безвыездно и чуть не каждый день пиры дает.

— С музыкой, Кай-Сервилий, с музыкой!.. вот чудеса-то!

— Сначала сам утопиться хотел.

— Врешь, жена! — зарезаться.

— Все равно, утешился… завел себе любимца — мальчишку… вертит он стариком и его деньгами.

— Сущий колдун!.. тьфу!.. не к беде будь помянут!.. а еще-то!.. в пещере-то!.. я сам видел, — недоброе.

— Да, да; там поселился волшебник, страшный, рыжий, борода вот какая длинная, хоть косу из нее плети!

— Он-то и подослал мальчишку к Семпронию; этот мальчишка — сын колдуна; он красавец, какого редко встретишь, голосистый.

— А я слышала другое про него, — сказала Флориана, — будто этот Электрон никто иной, как твой кубикуларий, Рамес и что он… от верных людей я слышала, — он был любимцем Люциллы, когда она у тебя жила.

— С ее стороны это возможно, — заметил Сервилий, — потому что такая безнрав… — но продолжать ему не дали.

— Возможно, возможно!.. только Рамес твой…

— Казался неподкупным… трезвым… благонравным… никто не мог ожидать…

— Люцилла, говорят, ему наследство оставила…

— Это верно… целый миллион.

— Это не Рамес, — возразил Вариний, стараясь перекричать остальных трех, — это — сын колдуна, а рыжий колдун никто, иной, как Мертвая Голова.

— Везде у тебя Мертвая Голова, дед, — усмехнулся Петрей, — как будто, кроме Мертвой Головы, нет на свете ни одного волшебника.

— Ужасен этот рыжий! — продолжал Вариний, — я несколько раз ночью при свете луны видел, как он сидит у замурованной пещеры да вдруг и провалится в нее. Ни двери нет, ни ямы никакой, а колдуя исчезнет; не раз я это видел. Сидит он и что-то плетет длинное… или быстро вертит вот так пальцами что-то невидимое… днем же я видал, как из горы дым идет черный, густой, страшно и подойти-то к этому месту…

— Оттого, что тебя певец прибил, — засмеялся Минуций.

— Да, да, забияка ужасный!.. если, говорит, ты еще раз придешь сюда моего отца тревожить, превращу тебя в дерево… а сам треснул меня по голове своей лютней…

— Не так больно прибил, как напугал, — перебила Флориана.

— Сын очень похож на Мертвую Голову; у него черные глаза, из которых, так и кажется, пламя вылетает, а на голове у него густые, черные волосы… как есть Мертвая Голова. Рамес был белокурый с карими глазами, а этот…

— У Рамеса были черные глаза, — перебил Петрей.

— Если и черные, то не такие.

— Забияка ужасный! — прибавил Минуций, — ел я недавно из горсти вареные бобы на улице; вдруг, точно из-под земли, явился певец и подтолкнул мою руку… все просыпалось…

— А я несла яйца на продажу, — сказала Флориана, — он подбежал и тоже подтолкнул мою корзину… все яйца перебил… дам, говорит, тебе за каждое яйцо по золотой монете… я хотела взять, обрадовалась…

— А я не велел, — перебил Вариний, — где волшебство, там и беда. Не смей брать, жена, волшебных денег!.. если возьмешь, за окошко их выброшу. Где Мертвая Голова, там и беда; где сын его, там тоже беда.

— Да ведь ты, дед, говорил, что Мертвая Голова превратился в Спартака, — заметил Минуций.

— О, это великий чародей!.. он может быть разом в нескольких местах под различными образами: в Риме он — сенатор; в Ноле и Метапонте — беглый раб; в Неаполе и Помпее. — корсар; в Пальмате — старик-отшельник по имени Нарцисс Огненная Борода. Может быть, и сына-то у него нет, а он сам принимает вид прекрасного юноши, чтобы морочить Семпрония. Как бы, кажется, старику такому умному, подчиниться влиянию болтуна-гуляки?! или это сын чародея, или сам чародей. Это верно, друзья мои; слова против меня выговорить не дам!

— А я утверждаю, что это Рамес, — перебила Флориана, — он перекрасил свои кудри и усы.

Кай-Сервилий только саркастически улыбался на все споры своих клиентов; если его Рамес, избежав смерти, попал в любимцы Семпрония, сумевши утешить старика в его горе, то великодушному богачу останется только хвалить честного человека за его усердие и сочувствие к печали друга своего господина; если Рамес пользовался ветреностью Люциллы, — не Сервилию судить утопленницу, которой боги уж воздали кару за грехи. Вообще, что за дело до Люциллы, Рамеса и Семпрония счастливому Сервилию? не будет он впутываться ни в какие сплетни и интриги, пока не позвали его на помощь или не затронули его честь.

И он, действительно, ни во что не впутался…

Счастливо и спокойно жил в пещере Квинкций-Фламиний под именем Нарцисса, а жизнь в Риме между тем волновалась и шумела, как бурное море, поглощая корабли многих несчастных пловцов, не хотевших или не умевших пристать к какой-нибудь тихой гавани.

Между такими несчастливцами были Курий, день — ото дня бедневший, и его друг Афраний из богатых, но, как и все клевреты Катилины, прожившихся граждан. Его отец был один из тех богачей, что, не задумываясь, платят тысячи за хорошую лошадь, но жалеют сотни для найма хорошего учителя сыну. Молодой человек почти с детства привык к обществу расточителей и, подобно Фламинию и другим, без отговорки дал клятву в ненарушимой верности союзу, не придавая этому обряду большого значения. Но, достигнув 25 лет, он понял, в каких сетях он очутился. Было слишком поздно выпутываться, но юноша решил идти наперекор всему и всем и, во что бы то ни стало, сбросить постыдное иго. Первым его делом было уплыть на Восток вместе с Юлием Цезарем, вступив в армию под команду Помпея.

Лучшей услуги он не мог бы оказать своим врагам, главными из которых были его мачеха Аврелия-Орестилла и ее друг сердца, Люций-Катилина. Уехавши, Афраний развязал им руки, Орестилла и манила к себе злодея и гнала его прочь, твердя: — Я боюсь моего мужа.

— Твой муж смертен, — отвечал злодей.

— Я дрожу при мысли о его смерти, потому что останусь нищей.

— Его завещание составлено все в твою пользу.

Старик Афраний умер скоропостижно, как большая часть неудобных для Катилины людей; его завещание оказалось все в пользу Орестиллы; оно было составлено только за три дня до его смерти; молодой Афраний сделался нищим, но, еще ничего не зная об интригах своих врагов, спокойно служил на Востоке, дожидаясь смерти своего отца, после чего он надеялся, получив огромное наследство, достигнуть своей заветной цели: расположить в свою пользу деда танцовщицы Дионисии, которую безумно любил, прощая ей ее небезгрешную жизнь.

Дионисия также любила Афрания больше других своих поклонников; он был ее первой любовью, ее кумиром. Между ними встали грозные, неумолимые ее дед и его отец и безденежье. Не отказывая ни в чем себе, отец молодого человека не давал сыну денег после того, как он промотал все свое наследство после матери. Дед Дионисии держал свою внучку в полном повиновении своей воле; богиня сцены была рабой своего деда-деспота.

Разлука не погасила любви Афрания к прекрасной балерине; в чужих краях, среди красавиц Сирии и Египта, он думал о ней. Не оплакав смерти своего отца, он, полный надежд, радостно сел на корабль и понесся на всех парусах в отечество с целью получить и наследство и прежнюю благосклонность своей милой, разорвать все сношения с компанией мотов и поселиться где-нибудь в веселом, но далеком от Рима месте, если Дионисия последует туда за ним, — в Сицилии или Греции.

Но он, как большая часть молодежи, легкомысленный и непостоянный, начинал все свои дела, так сказать, не с того конца. Ничего не разведав верного, Афраний прямо с корабля отправился к Росции, куда надеялся вызвать на свидание свою милую Дионисию.

Это было в конце лета.

Росция давала прощальный вечер своей любимице Катуальде, уезжавшей с мужем в Неаполь навсегда из столицы. Этот вечер был женский без присутствия мужчин.

В честь своей любимицы Росция имела на голове рыжий парик с длинными косами, перевитыми голубыми лентами; Катуальда же, в честь своей покровительницы, выкрасила свои огненные волосы в черную краску.