Глашатай уже давно возвестил жителям столицы мира момент заката солнца, чтоб они могли проверить свои клепсидры (водяные часы) и мирно лечь спать, а шум на улицах и повсеместная толкотня не прекращались. Купцы, не торопясь, заперли свои богатые лавки и долго еще оставались перед ними, толкуя с приятелями о барышах и убытках. Из богатых домов выбежали рабы и, пользуясь временем досуга, также столпились на улице кучками с своими друзьями, соседскими слугами. Знатная молодежь, как мужчины, так и женщины, начали украдкой выходить из своих жилищ и исчезать за поворотами улиц, направляясь, кто куда хотел, чтобы провести приятно вечер, а если удастся, то и всю ночь, не опасаясь строгого осуждения старших, уже усыпленных таинственным матовым стеблем Морфея.

В этих фигурах, закутанных с ног до головы, трудно было теперь узнать тех самых особ, какими они являлись в другое время взорам людей, знакомых с ними. Ни строгий отец не узнал бы в одной их этих таинственных фигур своего сына, ни мать своей дочери, ни ревнивый супруг неверной жены.

Прошло два часа после заката.

На улицах мало-помалу водворилась тишина, лишь изредка нарушаемая обходом городской стражи или торопливыми шагами запоздалого пешехода.

В это время, по тогдашнему позднее, был ярко освещен роскошный, огромный дом на берегу Тибра в городском предместье. Актриса Эврифила, дочь знаменитого трагика Секста-Росция, давала на своей богатой вилле так называемый маленький дружеский ужин, т. е. пир не больше, но и не меньше как на 50 человек гостей, стоящий не дороже 100 000 сестерций.

Стены столовой были украшены белым мрамором и дорогими картинами с различными мифологическими сюжетами романического, не совсем скромного содержания; на них была Леда, ласкающая Юпитера под видом лебедя; Аполлон, догоняющий Дафну; вакханки, кружащиеся в экстазе, и т. п. Яркие светильники были подвешены к потолку, а также пылали на высоких бронзовых подставках. С мраморных треножников поднимались облака ароматных курений, с которыми соперничали своим сильным запахом цветы, во множестве помещенные у стен в вазах, висевшие гирляндами и венками на протянутых над столами разноцветных шнурах и разбросанные по полу.

Непривычному человеку было бы невыносимо находиться в такой удушливой атмосфере, но гости, собравшиеся на дружескую пирушку, считали этот дым и запах такою же вседневною для себя необходимостью, как современные нам богачи считают дым и запах крепких сигар, нисколько не беспокоящий их.

Увенчанные цветами, они поместились сидя и лежа, кто как хотел, около столов, полных самых причудливых украшений из стекла и металлов. Прислужники чуть не ежеминутно переменяли тарелки с маленькими порциями кушанья, потому что эти деликатесы назначались не для насыщения, а лишь для отведывания, как редкое лакомство.

Но людей, пировавших у Эврифилы Росции, мудрено было чем-нибудь удивить, потому что не было ни единого сорта кушанья или вина, незнакомого им.

Они равнодушно видели, как рабы вносили с музыкой и пением громадных цельных осетров под соусом из устриц и омаров; не удивляли их и соловьи, начиненные фаршем из грибов, и дрозды, вложенные внутрь фазанов, лебедей и страусов, покрытых воткнутыми в мясо перьями, и индейки, откормленные орехами.

Все это им уже приелось и стало заурядным.

Равнодушно, не торопясь, пили они столетнее аминейское и фалернское вино, мальвазию, хиосское и кипрское, а некоторые предпочитали мульс — свежий виноградный сок, подслащенный медом.

Все это им уже прилилось чуть не с колыбели.

Все гости Росции принадлежали к богатейшим, если не знатнейшим, фамилиям Рима всех сословий.

В доме гостеприимной актрисы всякая сословная вражда легко забывалась, потому что, отправляясь на такие пирушки, никто не надевал своих сенатских, куриальных или полковых мундиров, облачаясь вместо этого в короткие синтезисы — род сорочек.

Всадник не видел здесь широкой пурпурной полосы на белом латиклавие сенатора и не сравнивал завистливым оком ее с узкою полоской своего ангустиклавия; а эта всадничья полоска в свою очередь не колола глаза купцу из пролетариев, страстно стремившихся добиться возможности сравняться в правах со знатными патрициями и плебеями, но не достигших этого благополучия, несмотря на все терроры и перевороты.

На пирушке память сгинь! — гласила тогдашняя пословица; ее можно было приводить в исполнение далеко не на всех пирушках; но у Росции действительно все забывали все: и различие сословий, и личную вражду, и разницу политических или религиозных убеждений; все, все забывалось среди этой атмосферы роскоши и беззаботного веселья в дыму благовоний, при звоне золотых, серебряных и стеклянных кратер — плоских и широких посудин на ножке, вроде рюмок; глубоких, тяжеловесных чаш; кубков самой причудливой формы, в виде оленьих рогов, львиных или собачьих голов, виноградных кистей, драконов с разинутой пастью, и т. п.

Заздравные тосты покрывались веселым смехом красавиц, которые дарили своих поклонников то нежною улыбкой, то жгучим взглядом, то писали на столе вином «люблю», что также было в большой моде.

У Росции все, все забывалось…

Никому из этих веселых людей не могло прийти на мысль, что, может быть, на мраморной лестнице этого чертога сидит теперь голодный и озябший несчастливец, который счел бы за милость получение сухой корки хлеба или несколько локтей шерстяной материи для обогревания окоченевших рук и ног. Никому из них не могло прийти на мысль, что, может быть, этот бедняк, орошающий слезами мраморную лестницу, когда-нибудь прежде пировал так же роскошно и сытно, как они.

Богачи равнодушно ежедневно проходили мимо таких бедняков, не подумав о том, каково те себя чувствуют.

Не могло им прийти на мысль и то, что может наступить минута, в которую участь этих голодных, окоченевших нищих покажется раем сравнительно… но не будем забегать вперед… гости весело пировали, не думая ни о прошлом, ни о будущем…

Кай Юлий Цезарь и Марк Туллий Цицерон оба были молоды, прекрасны, знамениты и богаты; оба глубоко ненавидели один другого в сенате и на форуме вследствие разницы своих характеров и отношений к строгому диктатору Сулле. Юлий Цезарь был смелый и веселый патриций, поступавший наперекор желаниям тирана, а Цицерон — плебей, гордый с равными, но льстивый с высшими или могшими доставить ему выгоду. За столом у Росции и они любезно угощали друг друга, забыв свои домашние счеты.

Кто был еще в этой зале, — выяснится само собою.

Хозяйка дома была высокая, стройная, худощавая, уже сорокалетняя, но очень моложавая особа, красавица как от природы, так и от искусной гримировки своего лица.

Редко кто знал настоящую наружность тогдашних веселых щеголих, потому что красить волосы сегодня в один цвет, а завтра в другой, посыпать их всевозможными пудрами или даже вовсе заменять париком было самою распространенною модою женщин, не державшихся строгих правил жизни.

Сегодня Росция была очаровательной брюнеткой с массою кос и локонов, пересыпанных блестящим, серебристым порошком и перевитых крупным жемчугом. Ее чело украшала широкая алмазная повязка, над которою возвышался венок из роз и лилий. Ее белое шелковое платье, вышитое золотом, было перетянуто поясом, длинные концы которого сверкали разноцветными драгоценными камнями. Ослепительной белизны шея украшалась ожерельем, плечи были покрыты прозрачным покрывалом с золотистыми нитями и блестками; серьги в виде золотых змей, многочисленные браслеты и перстни — все это сияло на обладательнице несметных богатств, полученных от щедрых поклонников таланта. Как луна среди звезд в полуночный час, сияла Эврифила Росция среди других красавиц не красотою, уже начавшею блекнуть, не ценностью своего наряда, нет, — Росция сияла, вызывая всеобщий восторг мужчин и зависть женщин, своим редким уменьем подобрать малейшие детали прически и костюма с такою неподражаемой гармонией и вкусом, что ни одна вещь на ней не казалась ни лишнею, ни тяжелою, ни яркою, ни слишком причудливою для ее уже немолодых лет. Розы и лилии венка, могшие казаться безвкусно растопыренными или огромными на другой голове, лежали ровно, искусно выбранные и пригнанные цветок к цветку вперемежку с мелкой зеленью среди пышных локонов.