Командовал тобой певец, как хотел; теперь он сдал тебя мне, и я буду командовать тобою, потому что ты, ведь, не уйдешь от меня; некуда тебе уйти.

Я не могу ехать на войну, потому что мое тело все исколото и изрублено в Африке, в Галлии, в Азии и в Испании; мои раны часто тревожат меня; я стар и для верховой езды. Ты тоже много лет не садился на коня. Какие же мы воины?!.

Предоставим славу и лавры тем, кто сильнее нас, поедем отсюда в Пальмату и будем там доживать наш век в дружбе, забыв прошлую вражду. Мой дом к твоим услугам. Я вижу, что ты из расточителя превратился в самого бережливого человека.

— Позволь мне там жить в пещере, как я жил с певцом. Твой дом будет мне напоминать мое прошлое, а в пещере…

— В пещере ты будешь вспоминать и мечтать о певце, утешившем тебя.

— О, не говори этого, Семпроний!.. я до сих пор горюю о Люцилле; никто не заменит мне ее никогда. Этот неизвестный человек привязал к себе мое сердце, потому что обласкал меня, когда меня все покинули, все осмеяли, все прокляли… он один протянул мне руку спасения и вынул меня из бездны, откуда была одна дорога, — в Тартар.

Много лет прожил я с ним, но он остался для меня, как был в первый день знакомства, — полная тайна. Считал я его кучером старого Котты, потом кубикуларием Нобильора, потом, прости меня за эту дерзость, твоим незаконным сыном, наконец бросил усилия разгадать этот ребус судьбы моей.

Я люблю певца только за его заботливость обо мне, но сравнить его с твоей дочерью… о, никогда!

— Я не желаю, чтоб она ожила, потому что прогнала бы тебя, сказал ты ему, стоя на этом месте и указывая на изображение Люциллы. Ты себе противоречишь.

— Он доносил тебе каждое мое слово!

— Иначе я не платил бы ему.

— Одно другого загадочнее!.. неужели он был только ловким актером? неужели все его заботы обо мне были только стараниями угодить людям, нанявшим его? неужели он, утешая меня, оценивал, сколько сестерций стоит каждая его ласка, каждый совет? неужели он не любил меня?

— Его сердце — не книга для меня.

— А для меня оно — книга, но, исписанная такими иероглифами, которые кажутся совершенно понятными буквами, соединяются в слова и фразы, но вдруг, точно по волшебству, перемешиваются между собой…

— До того, что ты опять ничего не разберешь!.. ха, ха, ха!.. ловкий штукарь!

— И волшебником, и разбойником, и духом считал я его!.. если б он только захотел, то уверил бы меня, что он Александр Македонский или сам Ромул; я поверил бы ему. Он сразу подчинил себе мою волю; я, сам того не замечая, плакал и смеялся, когда он хотел, я выучился, чему он хотел научить меня…

— И наработал ты мне вместе с ним целый музей всякой всячины. Я дарю тебе все эти вещи обратно. Эти редкости не древние, зато и не поддельные. Не забывай, любезный зять, глядя на твой музей, что труд приятнее и полезнее безделья. Как же я увезу тебя отсюда? — моим зятем тебе неловко жить у меня, пока Сенат не возвратит тебе твоего звания.

— Позволь мне опять жить в пещере рыжим колдуном.

— Ха, ха, ха!.. бедный Вариний!.. он опять будет день и ночь бить свои старые ноги, бегая по соседским домам со страшными россказнями. Он увидит рыжего колдуна, сидящего рядом со мною в колеснице, если встретит нас на дороге. Он опять будет повторять, что ты и певец — одно и то же лицо, его пугало, — Мертвая Голова.

Художник не досадовал на своего доброго тестя за то, что он его явно одурачил, согласившись, что иначе его нельзя было спасти от Катилины.

Несколько дней он тосковал, но не так о самом отсутствии певца, как от мысли, что человек, которого он любил до обожания, оказался не больше, как ловким актером. Он даже стал желать, чтобы певец к нему не возвращался, не зная, как отнестись к своему бывшему другу после разъяснения причин этой дружбы.

— Дружба и заботливость хитрого наемника ради щедрой платы! — грустно восклицал он вначале, но потом его легкомысленный дух успокоился.

Семпроний увез его из Рима в Пальмату. Они ехали домой тихо; им незачем было теперь торопиться. Месть совершилась. Когда они проехали округ Нолы и были уже вблизи цели своего путешествия, их нагнала деревенская повозка.

— Семпроний!.. друг!.. сосед! — раздалось оттуда.

Путники увидели Кая-Сервилия и Барилла, сидевших рядом.

— Здравствуй, сосед! — ответил Семпроний.

Повозки поехали тихонько одна подле другой.

— Как давно мы не видались! — продолжал Сервилий.

— Давненько, сосед! как здоровье твоей супруги?

— Здорова, сосед, только захлопоталась совсем; обоих племянников в поход снаряжает, да две свадьбы у нас затеялись.

— Чьи же свадьбы-то, друг?

— Рамес отдает свою старшую дочь за сына Аристоника, а второй сын Аристоника, Евмен, сватается за Люциану, дочь Барилла. Мы с Аврелией любим пировать в кругу наших клиентов. Аврелия целые дни хлопочет с Лидой и Катуальдой о приданом их дочерей.

— Что ж ей хлопотать-то? — возразил Семпроний, — Рамес и Лида богаты, и Барилл не беднее их; сами купили бы все.

— Хе, хе, хе! — тихо засмеялся добрый старик, — разве женщина утерпит, чтоб не вмешаться, где дело идет о белье или посуде?! будет скоро в деревне пир навесь округ; мы созвали всех соседей; приезжай и ты, друг.

— Что ж ты, Барилл, вторую дочь прежде старшей выдаешь? — спросил Семпроний.

— Жених-то уж очень богат, господин, — ответил рыбак с самодовольной улыбкой.

— Вот и едем теперь в Помпею за покупками, — сказал Сервилий, — жаль одно, сосед: из-за этих свадеб-то сестры перессорились. Гиацинта из себя выходит от зависти, что сестра идет за купца.

— Погодим… может быть, и ее за купца выдам, — сказал Барилл.

Соседи раскланялись; колесница Семпрония свернула с шоссе к его вилле.

— Семпроний, — обратился художник к тестю, — разве Рамес опять служит Нобильору?

— Разве ты с ним не встречался здесь?

— Нет. Я не ходил в Риноцеру, потому что те места… ты знаешь… тяжело мне их видеть.

— Рамес теперь не раб, а клиент, богатый купец в Помпее; поглядел бы ты, зять, как он стал горд да важен!

— Когда он вернулся?

— Почему тебе это интересно?

— Очень интересно. Я считал певца за того самого Рамеса.

— Ты считал певца за Рамеса! — засмеялся добродушный старик, — ловкий штукарь!.. совершенно сбил тебя с толка.

— Он был на него похож.

— Солнце похоже на луну, потому что круглое, а луна на репу, потому что желтая… ха, ха, ха!.. Рамес бежал после нашествия разбойников и долго пропадал неизвестно где. Лет десять тому назад Аристоник, все время искавший его по просьбе Сервилия, нашел его в Массилии вместе с Лидой, рабыней Люциллы.

— Лида жила здесь; она приходила ко мне.

— Может быть, и Рамес тут жил… кто их разберет!.. эти люди не простаки, как мы с тобой, любезный зять. Рамес уверил Сервилия, что его и Лиду поймали корсары и Продали в Массилии какому-то господину, который их скоро освободил. Он рассказал такие приключения о себе, что сосед Сервилий даже целую поэму написал вроде Гомеровой Одиссеи на тему странствований своего любимца и его супруги.

Каким путем Рамес разбогател, знает только он сам. Добряк Сервилий простил его за бегство, потому что очень любит. Если он тебе и встречался в городе, то ты его не мог узнать, потому что у него борода чуть не до пояса и одет он богаче своего простака-господина, а твои убеждения были направлены на то, что Рамес с тобой.

— Странное совпадение!.. Рамес был белокур, невысок, плутоват и образован. Певец совершенно таков.

— А ты много ли раз видал его до твоей свадьбы и днем ли?

— Совестно, тесть, вспоминать все это… видал-то я его много раз, но…

— По ночам?

— Да. Я не ходил днем к невесте, потому что Сервилий ненавидел меня, чего я и стоил.

— У Рамеса волосы не белокурые, а русые, рыжеватые и карие глаза, могшие вечером казаться черными.