Эти привилегии были дарованы Римом многим городам вследствие того, что после их завоевания, для большего упрочения власти посредством симпатии к Риму, туда отправляли на жительство римских граждан, а этим последним хотелось иметь у себя все, что напоминало родину.

Остановившись у дома городского эдила, помещики, а с ними Барилл и Катуальда, вошли в чистую, просторную комнату, назначенную для ведения дел.

Три купца стояли у стола, за которым важно сидел молодой человек с представительной наружностью; около него сидел старый писец из вольноотпущенных и писал акт.

Несколько других личностей, преимущественно из купцов и помещиков, сидели и стояли у стен, дожидаясь очереди. У римлян с древних времен и до цезарей был соблюдаем такой порядок службы для молодых людей высшего класса: прослужив год или два квестором (казначеем), молодой человек повышался в трибуны или эдилы, судя потому, куда его выберут; после нескольких лет службы в этом звании он делался гражданским или военным претором, а наконец консулом. Но не всем, конечно, удавалось быстро взобраться по этой лестнице; не римскому же гражданину даже и в провинции было трудно добыть почетное звание. Провинция делилась на Италию и на все, что завоевано вне ее. В Италии провинциал мог добыть себе все должности, какие хотел, но в Сирию и др. посылали не иначе, как римлянина. Консулов могло быть только два во всей республике, но это не отдаляло надежд желающих достигнуть этой высшей почести, потому что консулы менялись по выбору ежегодно. В прежнее время консулом мог быть только человек заслуженный или славный своим древним родом, что иногда давало это звание и помимо всех предшествующих должностей, но в последнем веке до Р.Х. не только в консулы, но даже и в диктаторы мог попасть всякий, кто соберет себе партию и усмирит противников в силе кулачного права, как и поступали Марий и Сулла.

Сервилий и Котта считались одними из богатейших личностей в округе, а последний и знатнейшим человеком, потому что был когда-то римским сенатором и любимцем Суллы.

Им не пришлось долго ждать, потому что эдил позвал их к своему столу не в очередь.

Объяснив цель своего прихода, Котта взял Катуальду за руку и сказал:

— Продаю тебе, Кай Сервилий, мою невольницу, Катуальду-галлианку, за 2000 сестерций.

— Даю тебе за нее, Тит Аврелий Котта, сумму, которую ты просишь, — ответил Сервилий, отсчитав из кошелька деньги и положив на стол. Он протянул руку; Котта положил на нее руку Катуальды.

Писец принял и просмотрел запродажную запись, составленную дома помещиками и подписанную Коттой; ее подписал эдил и три свидетеля, — те самые купцы, что заключали свою сделку пред этим.

Катуальда была продана.

Продавец и покупатель заплатили торговую пошлину и дали гонорар, как эдилу, так и писцу, и ушли из камеры.

Сервилий отправился домой, но Котта остался в городе, у одного знакомого, под предлогом закупки траурной материи для себя и дочери, а в сущности, чтоб в третий раз пред кем-нибудь излить свои чувства по поводу смерти Суллы и отсрочки своей свадьбы.

Всадники-щеголи, повстречавшиеся помещикам по дороге в Нолу, продолжали свой путь шагом и скоро свернули с большой дороги на малопроезжий проселок.

— Заметил ли ты, Лентул, эту живую мумию? — спросил Фламиний весельчака, ехавшего радом с ним.

— Кто это? — отозвался молодой человек.

— Не диво, что ты его не знаешь, хоть и нередко посещаешь здешние места; этой мумии трудно и ноги-то передвигать… диво то, что он ухитрился на лошадь сесть!.. это — ее жених.

— Пресловутый Аврелий Котта?

— Он самый… рекомендую… будьте знакомы!.. ха, ха, ха!

— Ха, ха, ха! — ответил хохотом Лентул, — ну, теперь мне совершенно понятно, Фламиний, почему ты так спокойно относишься к этому сватовству… если у тебя такой соперник любви, — бояться нечего.

— Да я ничего и не боюсь.

— Что же ты медлишь-то? я, на твоем месте — полюби меня такая раскрасавица — давно уж успел бы и увезти ее, и пожить с ней, и расстаться.

— Эх, Лентул! — произнес Фламиний и тяжело вздохнул, как бы под бременем какой-то неприятной мысли.

Минуты две они молчали.

— Что ж ты с ней так долго тянешь? — спросил Лентул.

— Это мне всегда, как и тебе, удавалось, — ответил Фламиний, — только не с ней. Люцилла не такова, как другие. В ней есть, и в ее взоре, и в ее голосе, какая-то странная, непонятная мне, могучая сила, покоряющая ей мою волю… она меня очень любит, я в этом убежден, но…

— Сам ты в нее влюбился и… стал ты ничтожной козявкой, которую она привязала на ниточку… то позволит ползать, то раскачает и заставит летать, то в коробочку посадит… так?

Это задело самолюбие юноши, он рассердился.

— Нет, любезный друг, я козявкой не буду! — вскричал он, стиснув бока своего коня шпорами до того, что он встал на дыбы и чуть не сбросил всадника.

— Чем же ты у нее будешь-то? — продолжал поддразнивать Лентул.

— Ее супругом и повелителем… полным обладателем ее миллионов! — вскричал Фламиний, сделав на своем коне молодецкий скачок, без всякой надобности, через придорожную канаву и обратно.

— Кай Цезарь, восторг и печаль всех наших красавиц, был в нее влюблен, а она и смотреть-то на него не хотела. Молодец ты, Фламиний, за то, что отбил ее у него!.. за этот подвиг ты достоин золотого венка!

— Будто?

— Конечно, это твой великий подвиг; это славнее всего, что ты совершил в нашем союзе. Цицерон и Помпей хотели для Люциллы развестись со своими женами, чтоб на ней жениться, и также ушли ни с чем. Ты всех их превзошел… быть предпочтенным Помпею и Цицерону!.. разве это не великий подвиг, не слава?

— Да, я ею избран и предпочтен всем. Я этим горжусь и восхищаюсь сильнее, чем мог бы гордиться и восхищаться, если б даже меня избрали в консулы. Приобрести себе женщину, иметь которую все добивались и не успели, — это верх блаженства!

— Весь Рим уже знает о вашей взаимной любви и хвалит тебя. Ты, положительно, сделался героем.

— Не повредит ли моим планам слишком ранняя огласка?

— Торопись.

— Да, Фламиний, — угрюмо вмешался мрачный брюнет, до сих пор молчавший, — я не люблю, когда мои помощники слишком долго стонут о любви у ног своих красавиц. Ты знаешь мои правила: сегодня я помещу мою жертву в проскрипции, завтра — удар кинжала. Так и с женщинами: сегодня я взгляну и скажу — она будет моей; завтра — исполню.

— Я сам держался этого правила, диктатор, — ответил Фламиний, оробев под мрачным взглядом больших черных глаз, устремленных на него бледным брюнетом, — я всегда кончал мои любовные интриги в неделю, а самые длинные — в месяц, но… тут другое дело. Вспомни, диктатор, что у отца Люциллы двести миллионов, а она единственная наследница. Разве такая сумма не стоит вздохов целого года?

— Неправда!.. больше двух лет ты беспрестанно скрываешься от нас сюда.

— Не от вас, а от ростовщиков.

— А ты любишь Люциллу?

Взгляд бледного человека, которого Фламиний называл диктатором, дико сверкнул, как взгляд тигра, почуявшего добычу.

— С поразительной красотою в ней соединяется просвещенный ум, твердость характера и…

— И всякие дальнейшие совершенства! — договорил Лентул со смехом.

— Я также об этом слышал, — сказал брюнет, — за твои подвиги позволяю тебе, Фламиний, обладать ею нераздельно целые полгода со дня похищения, а потом ты ее уступишь мне.

— А если она не согласится?

— А наши молодцы-корсары? ты их забыл?.. ты сказал, что у нее двести миллионов… отлично!.. преклоняюсь пред твоим счастьем. Ты будешь крезом и одолжишь мне взаймы полмиллиона на другой день после похищения или свадьбы, все равно, что у вас там с нею будет. Я ведь не для себя прошу; ты знаешь, что я не люблю роскоши, я прошу для блага народа, потому что наш союз кровавой клятвы имеет целью только одно благо народа. Я хочу устроить великолепный спектакль, звериную травлю и бой гладиаторов перед выборами… я — ваш диктатор, но хочу, наконец, кое-чем быть и для Рима; я буду консулом.