Пока Семпроний высказывал свои планы и опасения, актриса, знавшая вперед, что он отвергнет ее первое предложение, приступила к выполнению своего плана.

— Я могу тебе посоветовать нечто другое, почтенный Семпроний, — сказала она, — попробуй несколько времени не быть отцом твоей неукротимой.

— Как?

— Передай твои родительские права над нею законным порядком на время другому лицу под предлогом твоего отъезда.

— А этот другой измучит ее без меня, истиранит!.. о, ни за что!

— Я знаю человека строгого, но доброго, который не сделал бы ничего, кроме добра, твоей дочери. Он переселил бы Люциллу в свой дом, как приемную дочь, далеко от Рима. В его доме имя Фламиния строго запрещено произносить, как имя врага. Он совершенно перевоспитает Люциллу; будь уверен в этом. Нет ничего лучше для юной души, как хороший пример всех окружающих и тишина мирной деревенской жизни. Люцилла любит рисовать, плести, точить, бегать, вить венки, играть на лире; где же ей удобнее заниматься всем этим, как не среди простора полей и рощ, вдали от великосветского шума? Люцилла — чистая поселянка душой. Она любит философию; где же приятнее созерцать Божество, как не на лоне Матери-Природы?

— Твой план хорош, добрая Росция, но о ком ты говоришь?

— Это — твой друг, Кай Сервилий Нобильор.

— Он — холостой человек.

— Но уже пожилой, почти ровесник тебе; для Люциллы не будет неудобно войти, как приемная дочь, под его кров. Честь Сервилия не запятнана; если он даже полюбит Люциллу…

— Я с восторгом назвал бы его зятем и сделался бы счастливейшим человеком в мире.

Росция обедала у Люциллы, но не сказала ей имени ее избавителя. Люцилла признавалась ей, что решила свой выбор: ее мужем будет этот неизвестный герой, если не отвергнет ее, или — никто.

— Я не пожалею ничего для тебя, милая Росция, — сказала она, — возьми вот этот убор из рубинов.

— В году у нас только 300 дней, милая Люцилла, — возразила актриса, — а у меня не меньше уборов. Когда же мне надеть твой убор? Он мне не нужен.

— Насмешница! я знаю, что ты не беднее меня, но… скажи, чего желаешь в награду?.. может быть, у тебя есть любимец, которому мой отец может дать выгодное место?

— Твой отец! — усмехнулась актриса, — мне стоит сказать слово самому диктатору, и моего любимца назначат претором в самую выгодную провинцию помимо эдильства и квестуры. Я сказала бы тебе имя твоего героя без всякой награды, но я обещалась молчать и ему и твоему родителю. Они оба этого не желают.

— Да я-то желаю! — вскричала капризная девушка, — и я добьюсь своей цели. Если это разбойник вроде Катилины, я плюну и забуду его, но теперь… я люблю его, Росция.

— И он любит тебя; он не смеет даже произнести твоего имени; ты — его мечта, его восторг, его мученье. Он не злодей, нет.

— Росция, ты обещалась молчать и молчи, но…

— Что?

— Напиши мне это имя. Ведь ты не обещалась не писать его.

— Софизмы! Это все равно.

— Я узнаю от Тибуллы; для нее ничего не стоит нарушить данное слово.

— Узнавай.

— Будет хуже. Это желание, если не исполнится скоро, перейдет у меня, как всегда, в страстную манию: я до сих пор не знала преград к исполнению моих прихотей; это первое нельзя на моем жизненном пути. Ты говоришь, что он не злодей. Отчего же ты не хочешь моего счастья? Никто мне не понравился, никто не мог растопить мое ледяное сердце; оно согрелось лучом великодушия… ты хочешь вместе с моим отцом снова заморозить его… навсегда!.. отпущенница! ты хочешь, чтобы я, дочь рода Семпрониев, умоляла у ног твоих о таких пустяках!..

— Перестань, дитя! — вскричала актриса, испугавшись, чтоб экзальтированная патрицианка не исполнила своей угрозы.

— Если ты скажешь, может быть, мое сердце само охладеет. Я теперь воображаю, что это какой-то воскресший троянский герой… мое воображение разыгралось… я увлеклась не личностью, а тайной. Его лицо очаровательно, но не для меня; много таких молодцов я выпроводила от себя с насмешкой; меня увлекла тайна: почему он меня не похитил и почему не открылся?

— Но ты сказала, что любишь его.

— Да, если он того стоит.

— Он достоин твоей любви.

— Пиши!

Росция взяла навощенную дощечку и написала желанное, роковое для Люциллы имя ее избавителя: Квинкций Фламиний.

Опытная во всех житейских делах, сорокалетняя особа не могла сразу узнать, какое впечатление произвело на сердце Люциллы это открытие. Молодая девушка хладнокровно повернула карандаш тупым концом, изгладила написанное и сказала:

— Благодарю. Мой отец не узнает об этом. Я знаю все похождения моего героя из рассказов… о нем много болтают.

Больше ни слова. Ни румянец не заиграл на щеках опытной кокетки, ни глаза ее не засверкали гневом или радостью, ни один мускул не дрогнул.

Росция умела делать то же самое в роковые минуты своей жизни и знала, что никто не прозрит сквозь эту броню окаменевшей наружности. Она не прозрела, восхищена Люцилла или вполне разочарована. Спросить ее она не решилась.

Не предполагая никаких интриг, Семпроний исполнил совет Росции, — отвез Люциллу в деревню к своему другу и уехал в Испанию.

Актриса, не решившая ничего о чувствах Люциллы к ее избавителю после открытия его имени, имела теперь и другой план, не меньше первого приятный ей. Она одинаково, хоть и по разным причинам, любила Фламиния и Сервилия, заклятых врагов, и желала их примирения. Примирить их, по ее мнению, легко могла Люцилла — девушка хитрая, умная, добрая и честная. Если же, против ожиданий, примирения не последует, то будет чья-нибудь свадьба, непременно счастливая, потому что нельзя не полюбить Люциллу и нельзя не поддаться силе ее обаяния. В этом Росция была убеждена.

Люцилла с радостью отправилась в ссылку, как, шутя, называла свое переселение в деревню к Каю Сервилию, потому что надеялась там скорее, чем где-либо, встретить своего избавителя, Фламиния, и узнать, что он за человек и достоин ли ее любви.

Всегда занятая каким-нибудь делом, умственным или ручным, Люцилла не знала, что за ощущение скука, но, тем не менее, житье в деревне ей не полюбилось, потому что она попала в совершенно чуждую ей среду провинциально-солдатского закала. Наивное суеверие и мелочная заботливость о всякой всячине, главные черты мирных помещиков, показались смешными и дикими высокообразованной патрицианке, не понимавшей, как возможно несколько часов кряду толковать о сломавшемся колесе или взбесившейся собаке.

Люцилла не поняла провинциалов, а они, в свою очередь, не оценили ее достоинств, потому что ничего не смыслили в философии, музыке и других ее любимых науках.

К своему патрону Сервилию Люцилла стала с первого же дня в натянутые, почти враждебные отношения, поставив его на почтенную дистанцию от своей особы, от своих занятий и всего прочего, что до нее касалось.

Взяв с собою десять рабынь, которых называла ундинами, Люцилла скоро исчерпала весь источник беседы с этими умными, смелыми девушками. Рабыни развлеклись игрою в любовь, но их госпоже некого было любить даже в шутку в этом глухом захолустье.

Люцилла в первые недели своего пребывания в Риноцере (так называлось поместье) заметила некоторое изменение своего духа, доселе всегда спокойного и веселого. Настоящей тоски, при которой другие молодые особы плачут или целые дни зевают, валяясь на диванах с заломленными за голову руками, Люцилла не могла ощутить, потому что это было ей не сродно, как и жгучая, ревнивая страсть любви, но она заметила, что ей недостает многого, что прежде составляло ее ежедневную необходимость: недостает ей цирка, театра, религиозных процессий, свадеб, похорон, гостей, пирушек, болтовни и насмешливых споров с поклонниками ее красоты.

Заняв две комнаты в доме Сервилия, одну для себя и другую для рабынь, Люцилла провела между этими апартаментами и остальным жилищем резкую грань по принципу: это твое, а это мое. В силу этого, Сервилий, сразу поняв, что за пава попала в его тенета, не смел нимало вмешиваться в то, что происходило в западной половине второго этажа его дома, несмотря на то, что происходившее там почти каждый день тревожило его.