— Ты опять волнуешься, опять плачешь… друг, ты хочешь, чтоб я тебя покинул?

— Ни для самой Люциллы я этого не хочу!.. даже Люцилла, настоящая, не самозванка, не разлучила бы меня добровольно с тобой. Но ее нет в живых; Люцилла не разлучит нас.

— Люцилла не разлучит нас, — повторил певец с глубоким вздохом.

— Если мне удастся доказать мои права на мое настоящее имя, то я сделаю тебя моим первым клиентом, никогда с тобою не расстанусь. Я до того тебя полюбил, что не могу жить без тебя.

— Если правда, что ты — душа Фламиния, переселенная в раба, то это не кара, а милость судьбы. Судьба переселила твою душу и заставила ее скитаться по земле в виде раба для того, чтобы дать тебе возможность исправиться вполне от всего, что было дурного в твоем характере, очистить все, что пятнало твою совесть. Если б я узнал в тебе сенатора, то если б и не убил тебя, все-таки не сделал бы из тебя художника, потому что мне неловко было бы обращаться с тобою, как с рабом. Ведь ты спокойно жил со мной?

— Даже счастливо.

— Если ты счастлив, на что же тебе знатное имя, высокое звание и гордая жена? я помню хорошо Люциллу; она умела только насмешничать и повелевать.

— Это правда; ты прав, друг. Когда ты привел меня к Цицерону, мне было дико среди той блестящей обстановки. Не надо, не надо!.. я — Нарцисс; я не хочу прощения, не хочу возвращения моего имени. Ты и свободное искусство художника, — вот все, что мне нужно.

Он задремал. Певец также лег и уснул.

Скоро тихие стоны и бред художника разбудили певца. Он подошел и взял за руку друга.

— Нарцисс, что с тобой?

— Они… они…

— Кто снился тебе?

— Хотели меня опять заставить клясться… злодеи… в подземелье… кровавая клятва…

— Полно, проснись!

— Защити!.. защити!

— Забудь все это!.. это сон; все прошло, кончилось; террористы не могут тебя знать, не могут преследовать.

— Переселение душ?

— Да, друг мой; судьба спасла тебя.

Он поцеловал друга, сел у изголовья его постели, взял его руку в свою и задремал, прислонясь головой к его подушке, точно на страже у сокровища, самого дорогого его сердцу.

Настал рассвет.

Художник с улыбкой открыл глаза и встретил ласковый взор певца. Их руки все еще покоились одна в другой.

— Твое присутствие, мой добрый гений, навеяло мне сладостные грезы, — сказал художник, — ах, какой дивный сон!.. мне снилось, что ты вел меня за руку, тихо и ласково, как всегда, по лесам и горным ущельям, наигрывая на лютне и напевая вполголоса романсы о верной дружбе и свободе… луна светила на безоблачном небе… звезды сверкали… соловей вторил тебе… Ты вывел меня на морской берег, окруженный дикими утесами. Утренняя заря сменила ночь. Я увидел восход солнца, но это солнце было не светило дня, а она, мой восторг, греза моей юности… ее лицо было светилом, а золотистые, длинные волосы — его лучами. Люцилла возникла из волн и звала меня к себе через море, звала одного меня. Мое сердце рвалось к ней, но я не пошел; я вспомнил, что она умерла, что это только призрак. Она говорила, что прощает и любит меня, поселит в глубине моря, в перламутровом дворце, где ундины будут служить нам вместо рабынь. Я не пошел; я не хотел ее любви в разлуке с тобой. Тогда ты сказал, как вчера: — Люцилла не разлучит нас, — и мы вместе пошли по морю, как по твердой земле… пошли к ней… невыразимое блаженство!

— Мечтатель!

— Я нарисую этот сон на картине: изображу Люциллу, возникающую в. виде солнца при утренней заре из волн морских.

— А я нарисую, как Катуальда дерется с мужем, бьет его распотрошенной рыбой; повесим рядом эти портреты наших возлюбленных в пещере, когда возвратимся отсюда в Пальмату.

— А долго мы тут пробудем?

— Тебе хочется в деревню?

— Уведи меня отсюда, как только покончишь все дела!.. возврати мне, милый друг, тишину грота и леса в ущелье гор!.. там душа моя чувствует полный мир; там ничто не напоминает мне о моих преступлениях. И в пении птичек, и в ропоте волны морской, и в журчанье ручья, и в шелесте листьев от веянья ветра, во всем я там слышу какой-то неземной голос, который уверяет меня, что я прощен Небом, что я загладил мое прошлое, искупил мои грехи… там я могу молиться с чистым сердцем, как в детстве молился на коленах моей бедной матери; там я могу смело глядеть в глаза хоть одному честному человеку, — тебе.

— Да, милый, я все это возвращу тебе.

— Дети поселян там приходят играть ко мне; девушки и юноши простодушно доверяют мне свои невинные тайны и наивно верят в мои утешительные предсказания счастья; они дарят мне плоды трудов своих без лести и низких поклонов, любят меня без коварства.

— Ты не можешь помогать мне, милый Нарцисс, потому что не умеешь хитрить; хитрость чужда твоей простой душе; ты будешь только мешать мне твоей робостью. Я буду работать один, а ты оставайся дома, играй, пой, рисуй, режь мозаику и разные узоры. Тебя никто не потревожит, потому что Семпроний уважает искусство. Ты его теперь боишься?

— Нет, не боюсь, потому что он не узнал меня, простил он меня и как зятя, и как своего кучера. Я его больше не боюсь.

— А террористов?

— И их не боюсь. Каллистрат-Нарцисс не записан в проскрипции.

Певец надел кожаную броню, повесил меч через плечо, поместил кинжал за пояс, надел сверх этого лохмотья, сумку и лютню; потом надел оба свои парика, один сверх другого, прикрепил усы и брови.

Художник также кончил свой туалет, превратившись в старика.

Они вместе позавтракали и простились.

Певец ушел бродить по Риму, распевая песни, говоря, будто случайно, там и сям об ужасах, которые готовит Катилина народу вместо всех обещаемых благ, и славя Цицерона.

Посредством условных знаков он узнал своих бандитов и дал им приказания.

Оставшись один, художник нашел в шкафу, точно помещенные туда волшебством, краски, кисти, полотно, дерево, клей, разные инструменты для его любимых занятий и принялся рисовать картину.

Дни пошли за днями.

Певец возвращался ночевать, но не всегда. Случалось, что товарищ не видел его по три дня и больше, но не опасался за него и не грустил, потому что занятие искусством вытеснило из его меланхолической души все остальное.

Семпроний заходил к нему и хвалил его работу, называя его Каллистратом. Не разгневался он, увидев на полотне черты своей дочери, а похвалил кучера за память о госпоже и даже ласково потрепал его по плечу, сказав: — Этим ты мне угодил больше всего!.. очень угодил!

Люцилла, возникающая из волн морских, названная Венерой у Кипра, была готова. Художник изобразил ее Дриадой, качающейся на ветви дерева в лесу над ручьем; потом Флорой, отдыхающей на лугу среди цветов. Он сделал для этих картин резные рамы в виде гирлянд зелени и цветов с птичками и бабочками. Розовая комната стала для него такой же пещерой, уединенной и тихой. Раз в день приносил ему служитель воду и пищу и прибирал комнату. Изредка брал его друг с собою бродить по улице, водил его в театр и к Росции. Вечером он гулял и мечтал, задумывая новые работы, в обширном, тенистом саду, бывшем при доме.

Он уж не скучал однообразием, как в молодые годы, потому что от правильного, спокойного образа жизни и простой пищи окрепло его тело и успокоился дух. Он мечтал о любимой женщине, умершей, но живой для него на полотне; Люцилла глядела с улыбкой любви на своего мужа из рам трех картин на стенах. Утром он приветствовал ее; вечером прощался с ней; весь день мысленно говорил с ней.

— Если б она могла ожить и прийти ко мне! — воскликнул он однажды при своем друге, — если б она могла видеть мою жизнь!

— Назвала бы она тебя Каллистратом, как ее отец, — ответил певец насмешливо.

— Ах, нет!.. сердце сказало бы ей, кто я.

— Пристыдила бы она тебя за то, что ты из друзей злодея перешел в дружбу с наемным бандитом, — Выгнала бы она меня из своего дома.