Этот голос раздавался не как галлюцинация расстроенного воображения, а как слова живого существа, ясно и отчетливо.

Художник искал говорившую, но она была невидима.

Он сидел на берегу ручья, надеясь и в этот вечер услышать ее зов и утешение. Голос Люциллы раздался, исходя из тумана, по ту сторону ручья.

— Квинкций, я с тобой.

— Люцилла!

— Боги позволили мне принять мой прежний образ на три минуты. Не прикасайся ко мне, потому что я уже никогда больше не приду, если ты коснешься меня.

Художник увидел при ярком лунном свете женскую фигуру в тумане по ту сторону ручья. Он упал на колена.

Видение вышло из тумана и приблизилось к берегу настолько, что художник мог ясно разглядеть его. Люцилла явилась ему, одетая в белую одежду, по которой как будто струилась вода. Морские лилии и водоросли украшали ее белокурые волосы, причесанные, как она чесалась живая. Она стояла, ласково улыбаясь очарованному художнику.

— Люцилла! Люцилла! — воскликнул он в восторге.

— Не подходи! — сказала утопленница, — милый, ты восторжествовал над всеми соблазнами. Не оскорбляй певца, потому что он только испытывал твою твердость по моему приказанию. Певец — мой мститель и слуга.

— Кто он? как его имя, настоящее имя?

— Сын волны морской.

Видение исчезло в тумане, как бы слившись с ним.

Художник продолжал стоять на коленах, надеясь разглядеть еще хотя одну складку платья своей исчезнувшей жены, услышать хоть одно слово ее голоса.

Голос раздался, но не ее.

— Что ты тут делаешь, валяясь на сырой траве? — спросил певец, грубо ударив друга по плечу, — ведь ты простудишься, друг; ступай в пещеру!

— Прости меня за то, что я тебя оскорбил.

— И не думаю на тебя сердиться. Эх, простак!.. ты думаешь, что я в самом деле обираю старика!.. ха, ха, ха!.. какая же мне выгода прожить его деньги и опять быть нищим? я веселюсь, потому что я молод и хочу жить, как все живые люди, не хороня себя заживо. Я кучу, но не безумно.

— Я узнал твою тайну. Ты — не живой человек.

— Ха, ха, ха!.. кто ж я? восковая маска или мраморная статуя? какое новое звание даруешь ты мне, мой диктатор? сначала был я для тебя разбойник; потом волшебник; потом плут; потом расточитель и искуситель; теперь я не живой человек.

— Не живой. Ты — водяной тритон.

— Ха, ха, ха!..

— Мне это открыла твоя повелительница.

— Ты с ума сошел в этой норе!

— Я сейчас видел Люциллу; она мне открыла все.

— Вот что, друг: брось эту трущобу; ты дойдешь до того, что твоя Люцилла наконец утащит тебя отсюда в море. Если она превратилась в ундину, — горе тебе!.. ундины очень злые; они утрачивают все земное; их любовь — одна хитрость. Это, может быть, не дух Люциллы является тебе, а ундина, принявшая ее образ для твоей гибели, если ты не хочешь согласиться с моим мнением, что только твоя расстроенная фантазия вызывает ее образ и голос.

— Нет, это не фантазия, потому что я совершенно здоров.

— Соглашаюсь; это — ундина, желающая тебя похитить, утопить. Бойся ее преследований!.. Я не водяник-тритон, а живой человек, давно известный Росции, Лиде, Катуальде и многим.

— Сын волны морской.

— Ну, ладно. Я — тритон, водяник, сын волны, кто тебе угодно. От этого худа не будет. Но я не дам тебе погибнуть в сетях ундины или твоих галлюцинаций.

Действие советов певца было волшебно: художник с этих пор стал опасаться отвечать на зов призрака, поколебавшись в своем убеждении, что это Люцилла, а не злобная ундина, принявшая ее роль. Призрак звал его еще два раза, но потом больше не тревожил, а в легкомысленной голове простака опять поднялись прежние сомнения о смерти жены.

Время шло год за годом. Жизнь отшельника текла мирно среди работ и невинных развлечений с поселянами, которым он колдовал, и детей, любивших его за то, что он им делал игрушки.

Старое старилось; молодое росло.

Общее внимание соседей привлекала своей красотой вторая дочь Катуальды, Люциана, замечательная красавица, но, к общему горю родных, существо ленивое, злобное и бестолковое. Ею все восхищались, но никто ее не любил. Не любили ее Амарилла и Гиацинта, связанные узами нежнейшей дружбы. Гиацинта была высокая, черноволосая и черноглазая, краснощекая, веселая и бойкая сельская красотка. В этой девушке точно соединились и удвоились все черты характера ее родителей; ловкая, сметливая, смешливая, хитрая и беззаботная, Гиацинта разом успевала поставить на огонь сковороду одной рукой, а другой дать хлесткую затрещину некстати подвернувшемуся братишке или сестренке из ползунов, толкнуть локтем люльку, укачивая пискуна, и еще прикрикнуть на других детей. Она была любимицей своего отца, переставшего любить Амариллу, когда она выросла, за то, что она плохо мирилась с хаотическими порядками рыбацкой жизни. Гиацинта также в душе не мирилась со своею участью.

Обе девушки-подруги избаловались в доме Аврелии, любившей их за неимением своих дочерей, но Гиацинта скрывала свои мечты и вздохи о богатстве, тогда как Амарилла постоянно была печальна.

Она была теперь уже не игривый ребенок, а высокая, стройная девушка с роскошными темно-русыми волосами, заплетенными в две косы, и темно-голубыми глазами, осененными длинными ресницами. Она походила больше на ундину, случайно выброшенную волной в перламутровой раковине, и воспитанную среди обстановки, чуждой ее натуре, нежели на нераздельного члена этой веселой рыбацкой семьи. Подруги грустили, доверяя одна другой свои заветные мечты и тайны, сосредоточенные на доме Нобильора и Аврелии, но их цели были различны: Гиацинту восхищала обстановка богатой жизни; Амариллу — тамошнее общество.

Дети, с которыми они вместе учились, выросли и разлетелись, как птенцы из гнезда, потому что все они были мальчики. Только младший сын Аврелий жил еще дома.

Амарилла бережно сохраняла рисунки и стихи Публия, племянника Аврелии. Молодой человек подарил их девочке, уезжая из родительского дома для поступления на службу.

— Ты едешь сражаться, Публий? — простодушно спросила десятилетняя рыбачка.

— Да, — ответил восемнадцатилетний сенатор.

— Тебя могут убить?

— Могут.

— И ты будешь кричать, как поросенок? я видала, как убивают поросят.

— Воины не кричат в минуту смерти, — горделиво возразил он.

С этих пор Амарилле запала в голову мысль, что Публия непременно убьют. Она сообщила это Гиацинте, и обе они долго и часто плакали.

Любимая Бариллом в детстве до размножения семьи, Амарилла, возрастая, испытала его постепенное охлаждение. Барилл, любивший Гиацинту за ее ловкость, а Люциану — за красоту, обещавшую доставить ему богатого зятя, ревновал всех и каждого к Амарилле, прекрасной, но не блестящей, ловкой, но уступавшей дочерям его. Он мучился мыслью, что невольница получила от Аврелии образование, равное его дочерям, и избалована своей покровительницей не меньше их.

Катуальда ее любила и баловала по-прежнему; любили ее и в семье помещика, любил и Семпроний, привозивший и присылавший ей нередко наряды и книги, как прежде.

Она уже не звала его дедушкой, — Барилл строго запретил ей это; не звала она и Нобильора папой и Аврелию мамой. Все прошло.

Амарилла не обманула ожиданий своего господина, — вышла прилежной работницей, но отцовская ревность сделала Барилла ее гонителем; добрый сириец никак не мог помириться с тем, что дочь певца-забияки все предпочитают его дочерям. Напрасно Катуальда представляла ему, что Амарилла любима Аврелией и ее мужем за ее кротость и за горькую судьбу случайного рабства, а Семпронием ради его любимца. Рыбак ничего не хотел слушать.

— Терпеть не могу наездов и подарков старого солдата, — говорил он, — это только портит глупую девчонку. Отчего он не любит наших дочерей? чем Гиацинта не хороша?

— Разве он мало дарит нашим детям? — возражала Катуальда.