Этот разговор был прерван шумом отпираемой двери, ясно слышным в катакомбе. Сквозь щель блеснул свет. Певец погасил фонарь.

— Теперь ты должен смотреть и слушать, патрон, — сказал он Семпронию.

Старик увидал сквозь щель между кирпичами просторную подземную комнату без всякой мебели, кроме возвышения, на котором помешалось кресло из белого мрамора с пурпурной подушкой. Всего, происходящего там, нельзя было видеть в это маленькое отверстие, назначенное больше для подслушиванья.

Мимо щели начали мелькать люди, сначала незнакомые глядевшему старику; потом он узнал Цетега и Габиния; он вздохнул и прошептал:

— Она!.. Семпрония!.. какой ужасно безнравственный костюм!..

— Молчи! — шепнул певец.

Старик увидел Прецию, Орестиллу, Фламиния-Фламму, Дионисию, Росцию, двух переодетых рабов Цицерона Аристоника, Аминандра, Мелхолу, ее отца, много других знакомых, переодетых, но узнанных им по заранее условленным костюмам. Заговорщики и сыщики входили один за другим. Семпроний напрягал всю силу зрения, чтоб увидать, нет ли там Юлия Цезаря, но не видел его и не слышал его голоса.

Когда все собрались, в подземелье вошел Катилина с Лентулом и протрезвившимся Курием; он взошел на возвышение, сел на кресло, подал знак, чтобы все его слушали, и начал свою речь:

— Товарищи! если б я не был убежден в вашей верности, если б я опасался вашей лени или злонамеренности, не стал бы я жертвовать моим покоем, не избрал бы я этот путь. Много раз доказали вы мне вашу силу и верность. Это убедило меня решиться совершить наконец наше славное, великое дело.

Мои цели вам известны. Я вооружаюсь за вашу свободу. Довольно нам быть безгласной толпой! довольно пресмыкаться пред теми, что имеют власть над нами!

— Сладкие слова! — проговорил Семпроний.

— Тс! — сказал певец; — слушай!

Катилина, восседая на своем троне, продолжал:

— Они топчут нас в прах, не обращая внимания ни на нашу доблесть, ни на наш род, а сами величаются триумфами побед и данью побежденных. Мы их рабы. Отчего мы перед ними ползаем во прахе, а не они перед нами? у них есть власть, сокровища, слава, а над нами тяготеет нищета, страх судебного преследования и горести обманутого честолюбия.

— Оттого, что все вы — моты, ненаполнимые бочки Данаид! — вскричал Семпроний, топнув ногой в гневе.

— Доблестные товарищи! — продолжал Катилина, — долго ли мы будем это терпеть? лучше умереть с сознанием своего достоинства, чем жить в забвении, в угнетении, быть игрушкою надменности других. Самая наша жизнь в их власти. Боги свидетели, что торжество наше зависит от нас самих. У нас ли недостает сил? у нас ли нет ума? стоит начать, — все сделается само собой. Как живут наши враги и как живем мы? — они зарылись по горло в сокровищах, роют пруды, подобные морям, а у нас нет денег на пищу; у них по несколько домов, а мы живем по чужим углам; они не знают счета имуществу, а нам нельзя выйти на улицу от преследования кредиторов.

— А кто виноват, что вы прокутили деньги? — шепнул Семпроний с сарказмом.

— Мужайтесь! — продолжал Катилина, — желанная свобода близко, а с ней награда победителям: слава и сокровища!

— Из чужих сундуков, приятель? — усмехнулся Семпроний.

— Я совершу все, как только буду консулом.

— Никогда тебе не быть! — воскликнул Семпроний.

— Ответствуйте: хотите ли вы рабствовать или повелевать?

Крики восторга были ответом Катилине.

— Натан кричит хвалу врагу ростовщиков; ай да комедия! — вскричал Семпроний, забавляясь усердием шпиона, переодетого в солдатское платье.

— У нас ли нет силы? — продолжал Катилина, восстановив тишину, — Пизон, претор ближней Испании, и Ситий Ницерин, главнокомандующий мавританской армии, — наши единомышленники; мой друг, Антоний, выступает кандидатом в консулы; он решился на все для меня…

Дальнейшие речи Катилины привели Семпрония в такую ярость что, если бы певец не схватил его за руки, он разрушил бы кирпичи тонкой стенки. Катилина осыпал всех лучших граждан Рима ругательствами, взводя на них самые ядовитые клеветы, облекая все это в изысканно блестящие фразы; потом он перешел в лесть, перечислил и былые и небывалые заслуги почти каждого из своих клевретов, обещая каждого сделать богачом; он заманчиво изложил свои воспоминания о торжестве Суллы, о благополучии всех, кто служил ему; кончив это, он перевел речь в грозный тон устрашения тех, кто изменит его делу.

Лицо злодея было страшно; бледный, со сверкающими глазами, высокий и крепкий, он был похож на мифологического Ахиллеса после того, как тот стал царствовать в аду мертвый над мертвыми, свирепый и неуязвимый.

Начался обряд кровавой клятвы.

Семпроний не мог ни слушать, ни глядеть на то, что делалось в подземелье.

— Гляди и слушай! — твердил ему неумолимый певец.

— Пощади! — шептал старик, зажимая уши, но сильные руки певца схватили его руки и боролись с ним до тех пор, пока он не выслушал поневоле всех заклятий, отчетливо слышных в катакомбе.

Голос Катилины, заклинавшего своих единомышленников, умолк; в комнате водворилась полная тишина.

— Гляди, Семпроний! — шептал певец.

Старик увидел, как заговорщики по очереди преклоняли колена пред возвышением, на котором сидел их вождь, все, кроме женщин, ранили себя кинжалом в правую руку и пили свою кровь, влив ее в чашу с вином, подносимую Катилиной.

Певец отвел Семпрония от щели и зажег фонарь. Они увидели несчастного художника, распростертого вдоль подземного хода; он обливался слезами, зажавши уши. Они его подняли и повели к выходу.

Всю дорогу до самого дома Нарцисс судорожно сжимал руку своего друга, бессознательно опираясь другой рукой на его плечо.

Никто из всех троих не сказал ни слова, пока они не очутились в уютной розовой спальне и не разместились — Семпроний на кресле, а клиенты — у ног его на полу.

— Могущественный патрон, — сказал певец, — теперь произнеси приговор твоему зятю. Произнеси приговор не старику 60 лет, подобному тебе, опытному, видевшему свет и людей, закаленному в битвах, а семнадцатилетнему мальчику, попавшему прямо из детской в этот омут. Припомни еще, что у него был отец, злой и постоянно пьяный, проводивший дни и ночи с этими рабами порока, заставлявший сына принимать участие в их оргиях.

— Ты знаешь и без слов моих, какой приговор я могу теперь произнести, — ответил старик, — но к чему все это? — Фламиний умер.

— Патрон, говори это, кому хочешь, только не мне. Я знаю твою тайну. Муж Люциллы давно томится в ссылке, преследуемый твоей ненавистью. Я знаю это. Прочти, скрепи твоей печатью чтоб я переслал по назначению, вот этот документ, или — я не слуга тебе!

Тон его слов был суров, точно он говорил не с покровителем, могущим раздавить его, как червя, а с человеком равным ему положением в обществе и капиталом; он достал из шкафа маленький сверток, развернул его и подал старику.

Семпроний прочел вслух:

— «Я, Люций-Семпроний-Тудитан, сенатор римский, отныне искренно прощаю моего зятя, Квинкция-Фламиния, за все горе, которое он мне причинил; я признаю, что он был не злодеем, а несчастливцем, увлеченным невольно на путь преступлений. Я люблю его отныне, как просила меня об этом моя дочь; я даю честное слово возвратить ему его звание и соединенные с ним права».

— Последний пункт очень трудно исполнить, — сказал старик, — теперь сенату не до Фламиния.

— Это дело не спешное, — сказал певец.

Сбросив седой парик и бороду, художник вскочил и бессвязно залепетал:

— Ты простил… — Семпроний… простил…

— Да, Каллистрат, я простил мужа моей дочери; он в ссылке на севере.

Сказав это, старик ласково кивнул клиентам и вышел из комнаты.

Постояв несколько минут у двери, в которую вышел престарелый воин, точно приговоренный к казни после удаления судьи, художник в отчаянии ударил себя в грудь и вскричал: