— Но она тебе же поручила…

— Да, она поручила мне месть после ее смерти, но если б она ожила, то сказала бы мне: — Убирайся, мой верный слуга, туда, откуда пришел; возьми твою плату и покинь моего мужа; ты нам больше не нужен; наемный бандит не годится в друзья моему супругу.

Сердце художника усиленно забилось и заныло странной тоской.

— Электрон!

— Что?

— Я бы не желал, чтоб она ожила.

— Отчего?

— Я люблю в ней только грезу юности, существо, любившее меня, несмотря на мои тогдашние пороки. В тебе же я люблю друга, к которому привык, прирос моей душой, как ветка, привитая к дереву. Я не был бы теперь счастлив с Люциллой без тебя. Если б тебя прогнали, я бежал бы за тобой. Ты дал мне все, чего я желал: покой совести, здоровье и искусство, наполнившее бесконечным разнообразием мои дни. Творчество фантазии разнообразно даже в своем кажущемся однообразии. Ты угадал, чего жаждала моя мятежная душа, отчего она томилась скукой среди самых веселых пиров. Ты осчастливил меня больше, чем Люцилла. Она хотела насильно, заставить меня начать иную жизнь; насильно женивши меня при помощи обмана и своего отца, она хотела вынуть меня из омута, засосавшего мою душу. Ты все это сделал постепенно, незаметно для меня самого.

— Не вини Люциллу!.. она хотела, но не могла сделать того, что сделал я. Я видел в тебе человека, равного мне, сыну волны морской, бездомному скитальцу, даже ниже, — моего невольника. Бедняк купил в тебе нищего. Люцилла, если правда, что ты ее муж, видела в тебе сенатора древнего рода. Она не могла превратить своего мужа в отшельника и ремесленника; она не могла допустить тебя быть другом поселян, не могла позволить тебе копать огороды.

— Случайно ль купил ты меня, дивный, таинственный друг, или следил ты за мной шаг за шагом?

Певец не ответил.

— Когда ты служил под именем Рамеса, знал ли ты тайну нашей любви? Люцилла остерегалась тебя одного из всей дворни, как неподкупного слугу Нобильора. Почему она не сказала мне, что ты ее друг? ведь ты был ее другом? знал ее тайну?

— Я был ее другом и знал ее тайну.

— О, кто ты, дивный, таинственный певец? кто ты?

Певец вздрогнул и отвернулся.

— Откройся! откройся!

Певец молчал.

— Неужели я не заслужил этого?

— Не все ли равно тебе?

— Мне все равно до твоего имени и родины, но я боюсь, что ты не человек, а дух воздушный или водяной тритон, что ты унесешься в воздух, как нар, или разольешься волной.

— Да, придет время, я исчезну без следа.

— Ты дух?

Певец безмолвно ушел, смахнув рукавом изменницу слезу.

Год прошел незаметно для художника, преданного всей душой искусству. Он нарисовал певца, играющего на лютне для хоровода поселян; певца, ведущего на гору старика; много еще нарисовал он. Люцилла отошла на второй план. Напрасно Венера манила его к себе за море; напрасно Дриада грозила ему белою лилией; напрасно Флора сверкала своими лучистыми очами; он не глядел ни на одно изображение Люциллы, занявшись новой мечтой.

Эта мечта состояла в опасении, что певец есть бестелесный дух, принявший образ прекрасного юноши; дух, посланный Люциллой для его спасения и мести за нее; дух, который скоро исчезнет, покинув своего смертного друга.

Он — дух; оттого он и могуществен над Семпронием; оттого все является, что бы он ни пожелал; оттого художник чувствует всегда странный, сладостный трепет, когда он держит его руку в своей. Это он, таинственный певец-дух, изменил наружность художника, хоть и не сознается в этом; он очаровал и подчинил своей власти его душу. Предчувствие разлуки с другом томило его с каждым днем сильнее по мере того, как дело мести подходило к концу.

А Лида? а дочь певца? — художник забыл о них.

Точно громом были поражены Катилина и все заговорщики: народ выбрал в консулы Антония и Цицерона.

Опомнившись от этого потрясения, злодей снова принялся за свое дело. В разных местах Италии ловкие агенты покупали для него оружие и прятали в надежных местах. Одним из таких помощников был старый, промотавшийся Кай-Фламиний Фламма, поселившийся в своем этрусском поместье; в его доме был склад оружия и провианта.

Ободрив упавший дух своих клевретов потоками блестящих фраз, пересыпанных «свободой», «всеобщим благом», «равенством» и т. п., Катилина послал на север, в селение Фезулы, храброго и бессовестного Манлия с несколькими тысячами всякого продажного, бездомного сброда. Оставшимся в Риме он каждому дал свое назначение. Все женщины, причастные заговору, были разделены на обольстительниц, выманивающих деньги, привлекающих неопытных в шайку и зазывающих в глушь для погибели от удара кинжалом.

Орестилла, фаворитка Катилины, давала только все свои громадные доходы в его полное распоряжение, но совсем отстранилась от иного участия; ленивый характер располагал ее больше к театру, цирку, болтовне, еде и танцам, нежели к опасной роли заговорщицы.

Начальницей женщин сделалась Семпрония. Тут Катилина вполне понял, какую подругу имел он в ней. Ее энергия превышала все его ожидания. Мужчины дивились и завидовали ее силам. Не зная ни днем, ни ночью покоя, она и в своем виде, и переодетая успевала быть везде, где надо было обольщать красотой, умом, даром слова или деньгами. Совесть, женский стыд, целомудрие, жалость, — для нее не существовали.

Видя подле себя такую помощницу, Катилина торжествовал опять, обольщенный радужной мечтой сделаться консулом в следующем году, не зная, что творится в Риме тайно от него.

Против злодея стоял непоколебимый и неуязвимый Цицерон, тайно охраняемый, куда бы он ни шел.

Против Семпронии стояла Теренция во главе благонамеренных женщин. Тщетно пятнали злодеи ее честь и честь ее дочери всевозможной клеветой.

Чета супругов стояла мощным оплотом Рима, любимая всеми истинными патриотами.

Цицерон ловко поладил с Антонием, предложив ему уехать в богатую и веселую Македонию. Падкий до наживы, слабохарактерный расточитель, не задумавшись, нарушил все свои клятвы, бросил Катилину на произвол судьбы и уехал, оставив Цицерона распоряжаться в Риме, как ему угодно.

Это был большой удар злодею.

Катилина кипел гневом, но скрыл горькую печаль и гремел на тайных сходках речами, полными самоуверенности и надежд.

В сущности, он имел из всей шайки только двух надежных слуг, — Семпронию и Манлия; остальные же, как увидим, никуда не годились. Фульвия, надеясь получить прощение себе и пощаду Курию, верно и усердно служила Сенату, передавая все, что несчастный полусумасшедший высказывал ей. И пароли, и речи, и места будущих сходок, — все было известно Цицерону.

Чего не могла разведать Фульвия, то удавалось другим агентам и агенткам.

В Испании поразил Катилину удар другого сорта: претор Пизон, готовый возмутить все тамошнее войско, был, неизвестно кем, убит; его заменили другим претором, не замешанным в заговор.

Помпей все еще был на Востоке, в Сирии и Египте; но он одерживал победу за победой, и его возвращение было близко, а с ним и гибель Катилины, если он не успеет привести в исполнение свои замыслы прежде, чем победоносный герой увидит родину.

Удар за ударом разражался над головой злодея, над этою мертвой головой с бледным лицом, лишенным всякого выражения чувства, лучшего, чем гнев, кровожадность и другие пороки; удар за ударом разражался над его богатырской грудью, в которой билось сердце, окаменевшее к любви и жалости, не любившее даже в Орестилле ничего, кроме ее денег. Но злодей еще бодро нес свою голову, величаво расхаживая по форуму и смело заседая в Сенате; ему казалось, что стоит ему надеть тогу консула, и — нет преград для его власти и беспощадного деспотизма над обманутым народом.

Год прошел. Наступил день новых выборов.

Точно два враждебных войска заняли. все Марсово Поле. Но это были странные противники, — не разделенные, а перемешанные между собой, не знающие, враг или друг стоит рядом.