Семпрония, любившая Прецию и ненавидевшая Орестиллу, держала сторону Цетега, но смелую заговорщицу заставили молчать.

Аллоброги потребовали письменного удостоверения в том, что их восставших соотечественников не бросят на жертву гнева Сената.

Лентул, не задумываясь, дал не только это удостоверение, но и сочинил пышную, красноречивую прокламацию к племени аллоброгов, скрепив все это подписями и печатями всех главных товарищей своих.

Ловушка захлопнулась!..

Рим взволновался, как море, из волн которого внезапно возвысился громадный утес, выдвинутый с его глубокого дна силой землетрясения.

Массы народа наполнили Сенатскую Площадь и ближайшие улицы. Многие даже захватили с собою в сумках и узелках пищу, чтобы не прозевать финала великого спектакля, сценой которого с утра до вечера была судебная зала Сената. Там происходили жаркие прения об участи пяти соумышленников Катилины, арестованных и сознавшихся во всем по предъявлении им прокламации, скрепленной их подписями и печатями.

В числе добровольных страдальцев, отстоявших себе все ноги на улице, были две дружеские пары, державшиеся вместе; это были художник Нарцисс со своим милым певцом и Курий с Фульвией. Всем четверым непременно хотелось узнать нынче же об участи их врагов; если бы пришлось, они простояли бы даже целую неделю на улице.

Народ громко проклинал Катилину и славил Цицерона.

Среди этой толпы бегали, как безумные, две прекрасные, хоть уже не молодые, женщины, тщетно взывая о помощи для освобождения арестантов и обещая щедрую плату. Это были Преция и Семпрония. Народ, слушая их возгласы, издевался над ними и даже грозил им камнями и палками.

— Семпрония! Семпрония!.. он погибнет! — кричала Преция с дикими рыданьями, не внимая утешениям подруги.

Отпущенники и клиенты Лентула, Цетега и других также бегали между народом, возбуждая его к восстанию; народ смеялся и грозил им.

Поджог в двенадцати местах, — эти слова были электрической искрой, взорвавшей мину народного негодования.

Прения Сената были жарки.

Партии, соединившиеся совсем под влиянием, общей опасности, теперь разделились снова.

Тиберий Нерон и Юлий Цезарь старались спасти подсудимых; Цицерон и Катон требовали их казни; за то или другое мнение стояли друзья каждого из этих главных ораторов Сената.

Уже смерклось, когда заседание кончилось.

На крыльце Сената показались воины, несущие факелы. За ними ликторы со своими топорами и пучками розог предшествовали в числе двенадцати своему консулу.

Цицерон, облаченный во все знаки консульского сана, вел под руку связанного Лентула-Суру, оказывая последний знак уважения санам претора и консула, которые прежде носил осужденный.

За ними следовали шесть преторских ликторов, предшествуя одному из преторов, ведшему Цетега.

Далее, в таком же порядке, другие ликторы предшествовали другим преторам, ведшим осужденных: Габиния, Статилия и Ценария.

Народ притих; еще никто не знал, какой приговор произнесен Сенатом и куда ведут арестованных: на казнь или в заточение.

Тишина нарушилась диким криком.

— Кай-Цетег, я не переживу твоей гибели! — вскрикнула Преция и бросилась к заговорщику; ликторы оттолкнули ее.

Процессия тихо и торжественно направилась при свете факелов к той самой тюрьме, где погиб царь нумидийский Югурта, назвав ее «холодной баней». Это название показалось народу до того приличным этому месту, что заменило прежнее имя тюрьмы «Туллиана».

Дверь затворилась за вошедшими.

Полчаса протекло. Народ безмолвствовал, как один человек.

Вышедши с ликторами и преторами из тюрьмы, Цицерон прокричал своим звучным голосом: — Они умерли!

— Они умерли! — повторил весь народ.

— Они умерли! — вскрикнула Преция и упала на руки Семпронии, пронзив свое сердце кинжалом.

Семпрония передала тело подруги рабам и пошла за ними. Вдруг ее взор сверкнул молнией гнева и ненависти; она покинула тело Преции и бросилась в толпу к тому месту, где стояли художник, певец, Курий и Фульвия, тихо толкуя между собой.

— Смерть тебе, предатель и ренегат! — вскричала Семпрония.

Кинжал сверкнул в руке злодейки, и Курия не стало.

Семпрония скрылась в толпе, как ядовитая гидра в кустарнике.

Друзья, ошеломленные всем происходившим на площади, в первую минуту даже не поняли, что случилось и к кому относился гневный возглас, раздавшийся около них.

Курий вскрикнул и пошатнулся, прижав к груди руку, но не мог упасть, задержанный толпой. Его глаза закатились; стон замер на полуоткрытых губах.

— Курий ранен! — вскричал певец, бросившись к несчастному.

— Он умер! — воскликнул Нарцисс.

Толпа расступилась, дав место для тела, которое положили на землю.

— Ах! — вскрикнула Фульвия, — не может быть!.. боги не так жестоки!.. умереть, когда получено прощение, когда счастье только что улыбнулось нам, несчастным страдальцам!.. нет, нет!

— Бедный, бедный Курий! — сказал художник, горько заплакав, — отчего я не мог спасти тебя, как ты меня спас?! о, Курий!.. мой несчастный избавитель!

— Он только ранен; это обморок, — сказала Фульвия, слабая душа которой не могла помириться с волей Рока и вынести этот удар.

— Бедная Фульвия, — вздохнув, сказал певец, — я хотел бы тебя обнадежить, но увы!.. к чему ласкать себя лишние минуты обманом мечты?.. он умер.

— Дитя мое, — сказала Амикла, обняв свою милую госпожу, — не плачь о нем!.. боги послали ему конец лучший, чем мы ожидали. Ты мирилась с мыслью о его казни, помирись же, дитя мое, с тем, что угодно судьбе. Легкомысленный и слабый духом, Курий мог опять увлечься на путь зла. Теперь он умер мучеником, честно исполнив свой долг, запечатлев свое исправление кровью, искупив грехи.

Художник и певец положили тело убитого на плащ и тихо понесли, направляясь к квартире его.

— Постойте!.. постойте! — позвала их Амикла.

Они снова опустили покойника на землю и подошли к старухе, ведшей Фульвию.

Голова красавицы лежала на плече ее няни; правой рукой она обнимала ее шею. Левая рука старухи обнимала талию ее госпожи.

— Ей дурно, — сказала старуха.

Из уст Фульвии текла тонкая струйка алой крови.

Народ, видевший убийство, следовал за телом убитого. Все теперь обратили внимание на Фульвию, которую старуха бережно опустила на землю, поддерживая ее голову на своем плече, и села сама рядом с ней.

Фульвия была без чувств.

— Она умирает, — шепнула старуха, отстраняя любопытных, — не мешайте душе страдалицы отойти на вечный покой!

На другой день певец и художник горько плакали, стоя у костра, на котором погребальное пламя пожирало останки несчастной четы, не разлученной в минуту смерти.

Оплакав Курия и Фульвию, друзья жили несколько дней спокойно в римском доме Семпрония, не разлучаясь, потому что Цицерон отпустил с наградой охранителей порядка, и певцу не было уж надобности ходить по городу.

Художник заметил в эти дни неприятную перемену в характере своего друга, но приписал это скуке от недостатка деятельности: певец стал грустить.

Однажды вечером, недели две спустя, художник, ложась спать, спросил:

— Друг, что ж ты все ходишь взад и вперед по комнате? разве ты что-нибудь ищешь?

Певец не ответил.

— Что ж ты не ложишься?

— Спи, Нарцисс; я не хочу.

— Всю ночь не заснешь?

— Может быть.

Выражение его лица было чрезвычайно грустно; он торопливо ходил по просторной комнате, нервно теребя рукава своей одежды.

— Электрон, о чем ты тоскуешь?

— Скучно без дела.

— Поедем в Пальмату, если здесь тебе нечего делать.

— Нельзя.

— Отчего же?

— Есть у меня, дело, только не здесь.