Цезарь поклялся отомстить своему сопернику; но он не мог этого сделать немедленно, потому что Фламиний был под покровительством Суллы, как соумышленник его любимца, Люция Катилины, и любимец Росции, дочери его любимого трагика и застольного чтеца. Цезарь поклялся также никогда не быть приверженцем Катилины, чтоб не иметь ничего общего с ненавистным ему Фламинием.

Короткий зимний день уже склонялся к вечеру, когда Семпрония привела в дом своего дяди рабынь Люциллы, объявив гордому богачу, что с его дочерью случилось несчастие:

— Люцилла похищена, неизвестно кем.

Сенатор недоумевал, как принять это известие — правда ли это, или только новые шалости со стороны его «неукротимой»?

Ему даже хотелось, чтобы кто-нибудь постращал его дочь, которая, он был уверен, не даст себя обидеть или нанести бесчестье имени своего любимого отца.

Очнувшись от обморока, Люцилла увидела себя в объятиях своего избавителя, который взирал на спасенную с восторгом, как на живую богиню красоты, сидя в колеснице, мчавшейся с грохотом по мостовой, несмотря на запрещение Сената ездить в черте города кому бы то ни было, кроме весталок, консулов и других лиц, пользующихся почетом.

Люцилла не увлеклась красотой своего избавителя; слишком много склонялось у ее ног белокурых, русых, рыжих и черноволосых голов, чтоб какие-нибудь кудри могли превратиться в змею и заползти в ее холодное сердце; слишком много взирало на нее с восторгом и плавало у ее ног черных, голубых, серых и карих очей, прекрасных и не прекрасных, чтоб молния взора могла пробить броню ее неприступности.

Сильным жестом отстранив Фламиния, красавица холодно спросила:

— Кто ты, избавитель или враг мой? Я вижу, как кровь струится по твоему плечу… ты ранен за меня… но для моего спасения или гибели?

— Если б я умер от этой раны за тебя, — ответил юноша грустно, — я был бы счастлив; лучшей участи не могли бы дать мне боги.

— Фраза, которую я сто раз слышала. Если ты не враг, пусти меня… вели остановить колесницу.

Фламиний велел остановить коней, отошел к возничему и, отвернувшись от Люциллы, закрыл руками свое лицо.

Люцилла, увидев такую покорность, не вышла из колесницы, но, взяв за руку Фламиния, повелительно сказала:

— Садись со мною!

Он сел, не смея взглянуть на красавицу; пред ним была она, его мечта, его идеал, она, которую он готов был идти добывать сквозь гром, молнию и пламя, но когда она сделалась его добычей, он не мог присвоить ее, не мог оскорбить ее.

— Кто ты? — спросила она.

— Благородная Семпрония Люцилла, — сказал он, — я спас тебя ради собственной забавы… я не могу солгать перед тобой, моя забава должна превратиться в мученье, потому что я покину тебя, не обманувши. Я — мот и лжец, которым гнушаются все хорошие люди Рима; я — убийца, приближенный палача.

— Куда же ты вез меня?

— Туда, где ты будешь в безопасности и от Юлия и от меня самого: к твоему отцу. Ты меня больше никогда не увидишь. Я этого не хочу.

— Никогда! — тоскливо повторила она.

— Я не стою твоей благодарности. Увидев тебя, я понял, кого я спас в тебе… я не буду расточать пред тобой льстивых речей о восторге, которыми полно мое сердце… нет!.. я не дерзну больше приблизиться к тебе, потому что честным людям я приношу только горе. Я — погибший человек, которому все постыло и нет ничего святого на земле. Ты будешь моей первой игрушкой, которую я брошу, не растоптав. Я хотел, как другие, быть твоим поклонником; хотел, как другие, испробовать счастья быть твоим избранником, но, увидев тебя, решил, что для моего счастья достаточно быть твоим избавителем. Имени моего я тебе не скажу, чтоб чувство благодарности, которую ты, может быть, ощущаешь, не заменилось презреньем. Прощай!

Колесница остановилась у дома Семпрония.

— Твою руку, великодушный молодой человек! — сказала Люцилла.

Фламиний не подал ей руки.

— Нет, — ответил он, — я недостоин твоего рукопожатия.

— Невежливый гордец! — гневно вскричала она. — Неужели ты даже не высадишь меня отсюда! Я не хочу прыгать с такой вышины…

Фламиний вздрогнул, невольно взглянул в лучистые очи своего идеала и повиновался. Спрыгнув с колесницы на ступеньку крыльца, он протянул руки Люцилле. Она величаво сошла с колесницы, наградила своего кавалера улыбкой и крепким рукопожатием и сказала:

— Теперь проси у меня всего, что может просить себе в награду честный человек.

— Не старайся встречаться со мною, — ответил он, — потому что я не всегда могу быть таким, как сегодня. Бойся меня, беги от меня!.. Твое спасенье — одна награда мне. Прощай навсегда!

Он сел. Колесница укатилась.

— Навсегда?! — прошептала Люцилла, глядя с крыльца вслед уезжающему герою-избавителю. Ее сердце впервые заныло неизвестным ей доселе чувством тоски. Она видит его голубую тунику, видит его темно-русые кудри, развевающиеся от быстрой езды; он уезжает все дальше и дальше; вот он и скрылся за поворотом улицы; его не видно. Люцилла вздохнула и ушла в свою комнату. Гневным жестом она выслала вон всех рабынь, не ответив на их вопросы и доклады, что родитель беспокоился о ней, села у окна и задумалась. Темная, холодная ночь окутала сад; ни одной звезды не виднелось из-за черных туч, низко нависших над дремлющим городом. События истекшего дня проносились одно за другим в воспоминаниях Люциллы. Завлекла ли ее Тибулла нарочно в храм, или это вышло случайно? Сказал ли кто-нибудь великодушному незнакомцу о намерении Цезаря, или он тоже был в подземелье случайно? Почему не воспользовался ее обмороком незнакомец и не похитил ее? Доброта сердца или иная причина помешала ему? Хотел ли он только из зависти сделать Цезарю неприятность? Видел ли он Люциллу где-нибудь до этой их встречи? Всех этих вопросов Люцилла не могла решить.

Кто он, назвавший себя злодеем, но пощадивший ее? Она нигде его прежде не видела, а если и видела, то не запомнила этого лица в массе других. Не красота влекла теперь ее сердце к незнакомцу, а самоотвержение, с каким он отказался даже от ее благодарности, когда ему ничего не стоило быть принятым в круг ее знакомых.

Взоры красивого человека не могли сбить с толку Люциллу, в такие юные годы уже опытную кокетку, отправившую со вздохом разочарования не одного любовных интриг мастера без малейшего успеха из своей гостиной. Она умела читать таинственные иероглифы и взора, и тона речи, и самого цвета лица.

Ей виделся в темноте Ночи взор Фламиния, устремленный на нее и восторженно и робко. Он любит и не смеет любить. Он хотел высказать свое признание и не смел. Почему?

Люцилла мечтала, не стараясь отогнать от себя это чувство любопытства, главную черту ее характера. Страсти она не чувствовала и не могла чувствовать, — это было чуждо ей. Фламиний был для нее не больше как загадкой, которую она решит во что бы то ни стало. Ее думы перенеслись к анализу самой себя. Почему ей взгрустнулось минутно на лестнице? Зачем отдала бы она тогда все свои сокровища, чтоб только еще минуту побыть в колеснице с тем таинственным человеком? Неужели это любовь, та роковая любовь, о которой она много слышала? Люцилла высунулась в окно и стала жадно впивать ночную прохладу; ей было жарко, душно. Нет, она не любит его, не может любить человека, не зная, кто он… но она это узнает… а если он достоин любви, но отвергнет ее любовь, если он не внемлет ни ее зову, ни ее обещаниям протекции со стороны ее отца для выгодной карьеры службы? Если он отвернется от нее, как она сама отворачивалась до сих пор от всех? Что ей тогда делать? Забыть его? Да, она его забудет, ее характер не может превратиться из твердого, практического в сентиментально-мечтательный; она не может теперь и никогда не будет долго изнывать в тоске о чем-нибудь.

— Не тосковать, а действовать! — вскричала она у окошка, стиснув свои сильные руки так крепко, что они затрещали. В эту минуту она была больше, чем когда либо, дочерью, похожею на своего отца, честного, но упрямого Люция Семпрония, иметь дело с которым было сущею пыткой.