— Друзья, — обратился злодей к вождям, — поспешите собрать войско для отступления на север; мы проберемся в Галлию; там всегда найдутся друзья и помощники, готовые к услугам врагов Рима.

— Катилина, отступление отрезано, — сказала Семпрония, — Метелл Целер сегодня обошел лагерь с тыла.

Злодей прижал свою правую руку ко лбу и стоял так несколько минут в раздумье; потом его голова понурилась на грудь.

— Все погибло!.. спасенья нет! — тихо воскликнул он глухим голосом, — о, Рок!.. величие или ничтожество, сила или гибель, свобода или цепи рабства, Олимп или бездна даруется человеку по прихоти Рока… ничтожный случай ставит он нередко на пути человека, и этот случай все ему дает или его губит!

Постепенно возвышая силу своего голоса, Катилина прокричал последние слова и упал к столу на стул, закрыв лицо руками.

Все присутствующие безмолвно переглядывались, ожидая, какое решение примет ужасный человек.

Катилина встал.

— Фламиний-Фламма, — обратился он к старику, стоявшему поодаль от других, — пошли в твой дом за бочками самого лучшего вина. А вы, друзья, соберите всех воинов моих и пируйте до рассвета; мы дорого продадим Цицерону нашу жизнь и свободу. Меня называли злодеем; пусть же скажут, что Катилина умер, как герой!

Вожди и старик вышли из палатки.

— Семпрония, — обратился Катилина к переодетой красавице, — повеселимся в последний раз!

Красавица положила руку на плечо ужасного любимого ею богатыря.

— Беги, Катилина! — сказала она умоляющим голосом, — один ты, может быть, успеешь проскользнуть сквозь цепь наблюдательных постов врагов.

— Один? — ни за что!

— Катилина, из всех наших женщин ты был всегда холоден только ко мне одной, именно к той, которая больше всех тебя любила. Я вела вольную и веселую жизнь, как все наши, но, развлекаясь с другими, я любила только тебя. Ты один был кумиром, которому поклонялось мое сердце; для тебя я бросила мужа и сына; для тебя я презрела самую опасность жизни, не бежала за море, а явилась сюда, чтобы спасти тебя, или умереть с тобою. Неумолимый, жестокий, холодный гордец! только единый день любви подарил ты мне после моей клятвы союзу, но и этого было мне достаточно, чтоб сильнее всех клятв закабалить тебе мое сердце и душу. Заклинаю тебя всеми клятвами, которые я тебе дала, заклинаю всеми услугами, которые я тебе оказала!.. беги!

— Нет.

— Бели это не властно над твоей упрямой душой, то знай, что это просьба Орестиллы и вашей дочери. Я с ними виделась в день и час моего бегства, Орестилла в моем лице умоляет тебя… беги, Катилина!

— Несчастные!.. что ждет их теперь? — казнь или нищета в ссылке?

— Они бежали в Массилию; Сенат по ходатайству Катулла, которому ты их поручил, решил оставить их в покое, только конфисковав все их богатство. Беги, Катилина!

— Нет. Ничем не убедишь ты меня, Семпрония. Умрем вместе!.. врата вечности открылись предо мной; земля ускользает из-под ног моих; близится великий момент моей кончины… теперь я скажу тебе, Семпрония, почему из всех наших не преследовал я одну тебя. Я любил тебя.

— Любил!

— Да. Я не мог равнять тебя с другими моими игрушками, которыми тешился, презирая их. В тебе, героиня моего дела, я видел существо, подобное мне. Орестилла была для меня только источником богатства.

— Но ведь и я была богата.

— Богатство Орестиллы я мог тратить, куда мне угодно, изменяя ей ежедневно; если б я поклялся в любви тебе, то не мог бы нарушить клятву. Мое сердце клялось тебе; ты была всю жизнь для меня богиней, которой я поклонялся, но поклонялся тайно, не профанируя моей святыни, единственной слабой струны моего сердца. Я погибну, но не погибнет мое дело; оно есть только продолженье великих революций, которые потрясут Рим до основанья, не оставив камня на камне в здании старых порядков. Как Феникс из своего пепла, возникнет на старых развалинах новый Рим, новый, еще более славный, владыка вселенной. Никакие самопожертвования не закроют этой бездны, разверзшейся на Форуме, под ногами расстроенного государства, пока оно не сплотится под единоличной властью мудрого повелителя, который мановением своего жезла вмиг уничтожит все партии Сената, эту язву, разоряющую страну хуже всякого врага.

— Ты был бы этим мудрым повелителем; никто лучше тебя не мог бы…

— Не льсти!.. я сурово очистил бы Рим от всех плевел, но не знаю, возрастил бы или нет я там пшеницу. Может быть, вырвавши плевелы, я позволил бы расти еще худшим тернам, но тернам не расти в Капитолии Вечного Города!.. более сильная рука, нежели моя, сожгла бы эти терны, сожгла бы и меня вместе с ними; настал бы скоро час моей гибели… тогда я умер бы тираном; теперь же я умру, как герой… враги врагов моих очистят мою память.

При первом блеске утренней зари в лагере Антония трубы проиграли общий сбор.

Трусливый старик сделал самое лучшее, что мог придумать: под предлогом подагры отказался от командования войском, передавши начальство храброму легату Петрею.

Сказав ободрительную речь, Петрей повел легионы и расположил в боевой порядок против лагеря врагов, оставив преторианскую когорту в резерве на пригорке.

Катилина вывел также свои три легиона.

Бой предполагался слишком неравный: не битва, а избиение. Но избиваемые были воодушевлены мужеством отчаяния. Предводитель горячо увещевал своих воинов не сдаваться живыми под топор или в петлю палача. У них еще была последняя искра надежды спасения: возможность пробить себе выход из равнины, окруженной горами, где их заперли враги. Они знали, что всем-то им не уйти живыми, но каждый, как при бросании жребия, ласкался мечтой, что, авось, именно он будет в числе этих немногих спасшихся счастливцев. Только трое не дрожали за себя в этот день: Катилина и Семпрония, решившиеся умереть геройской смертью, и Фламиний-Фламма, не могший сражаться, больной старик; он заперся в своем доме, решившись переждать эту военную бурю, чтобы после нее, под шумок, улизнуть куда-нибудь.

Тихо сошлись обе армии маршем, громадная с крошечной, и завязался бой.

Петрей удивился, встретив неожиданный отпор несломимого мужества. В войске Катилины каждый солдат шел на десятерых, каждый дрался, как лев, до последнего дыхания, не отступая ни на шаг.

Уже день стал клониться к вечеру, а победа не склонялась еще на сторону Петрея.

Консул Антоний стоял на пригорке, где находилась когорта преторианцев, глядя с удивлением на медленный успех отборных ветеранов.

Молодой Фабий, стоя со своим Церинтом, скучал от юношеского нетерпения поскорее отличиться.

— Я вчера говорил Аврелию, что без нас им не победить, — вот и моя правда! — сказал он.

— Рубятся-то как жарко! — воскликнул сын Катуальды, улыбаясь.

— Ах, как скучно стоять на одном месте без дела целый день!.. несчастная лошадь измучилась под седлом… я — в этих латах… плечи мои ноют от непривычки… о, скука!

— Погляди, господин, вон там высокий воин в консульском плаще, должно быть, сам Катилина… гляди, как он носится туда и сюда… ловко он рубится!.. где он, там кучи убитых… он — сущая, воплощенная Смерть!

— Тетя говорила, что старый Вариний прозвал Мертвой Головой прежде всех других именно его. Сегодня оправдается это прозвище. Церинт, я вижу Аврелия.

— Где, господин?

— Вон он на карей лошади в самой густой толпе… оруженосец его еще жив, и их еще не разлучили в суматохе; они вместе бьются, рядом… Церинт!.. ах!.. Аврелий упал с лошади!

— Преторианцы, готовьтесь! — раздалась команда начальника когорты.

Произошла суматоха. Молодые люди быстро вскочили на коней и выстроились в боевой порядок.

— Шагом вперед!

Они спустились с пригорка в долину.

— В карьер!

Преторианцы, как вихрь, налетели на ослабевших врагов, и под натиском свежих сил пали последние остатки армии Катилины.

Бой кончился, не превратившись в избиение, потому что геройское мужество заговорщиков нанесло большой урон армии консула.