— Где? где? — закричали все.

Вариний вбежал в хижину с испугом.

— Причалил!.. причалил! — кричал он.

В эту минуту раздались звуки веселой плясовой мелодии; рыбаки невольно начали отбивать такт ногами под столом.

Звуки смолкли, и чрез окно в комнату прыгнул певец прямо на стол.

— Опять тебя принесло! — заворчал Барилл.

Рыбаки хохотали.

— Вон из моего дома!.. прочь с моего стола! — кричал Барилл.

Певец без малейшего страха спрыгнул со стола на пол, пролезши между Никифором и Гиацинтой. Обожатель красавицы был задет рукой певца и опрокинулся со своего стула.

— Здравствуй, краснощекое яблочко! — сказал певец Гиацинте, — вез я тебе в подарок парчу пергамскую, да не довез.

Он звонко поцеловал Гиацинту в ухо.

Ошеломленная красавица глупо поглядывала то на певца, то на Никифора, который барахтался на полу, не в силах вынуть из-под стола свои увязшие ноги, то на смеявшихся рыбаков; в голове у нее звенело от неожиданного поцелуя.

— А тебе, дядя Барилл, я шапку привез, колпак фригийский, замысловатый, — сказал певец и, схватив плошку с остатками похлебки, надел на голову бранившегося рыбака.

Последовал новый взрыв всеобщего хохота, а виновник переполоха выпрыгнул в другое окошко и пропал в роще, направляясь к своей лодке.

— Что же это такое?! — вскрикнул Барилл вне себя от злости; — ни один дурак не хотел защитить своего хозяина!.. Катуальда!.. дети!

— Все лицо и волосы у тебя в похлебке!.. утрись! — сказала Катуальда, передавая мужу полотенце.

— Как вы это допустили?!

— Кто ж его мог удержать, хозяин! — сказал Никифор, вылезая из-под стола при помощи Церинта, — раз — он на столе; два, — бац! и я на полу, а ноги мои под столом; три, — он чмок Гиацинту!.. четыре, — нет его… точно исчез.

— Именно, — исчез! — подтвердил Вариний.

Барилл, вытирая сало с головы и лица, продолжал браниться, а рыбаки хохотать. Катуальда и три старшие девушки лукаво переглядывались, не смея хохотать над бедой главы дома.

Никто в переполохе не слышал, как к крыльцу подъехала богатая колесница, из который вышли Аристоник и сын его. Увидев входящих гостей, все присмирели, а Барилл не знал, что ему делать.

— Неожиданные гости!.. неожиданные гости!.. — твердил он, — Аристоник!.. мой дорогой Аристоник!.. не осуди!.. ох, никак не вылезу из-за стола!.. теснота ужасная… Катуальда!.. дочери!.. да уберите же детей-то!.. не вылезу никак!

Люциана вспыхнула от радости, увидев своего жениха, и толкнула Гиацинту, как бы намекая: вот-де приехали свататься!

Гиацинта закусила губы от досады.

Ребятишки, пользуясь суматохой, залезли на стол и стали катать мячики из остатков хлеба, с визгом кидая их друг в друга, присоединив к себе и котят.

Амарилла, не принимая участия ни в чем, не радуясь и не досадуя на счастье Люцианы, отошла к люльке и стала укачивать пискуна.

— Ступайте все вон! — грозно крикнул Барилл, — гостям сесть негде. Жена, дай чего-нибудь для закуски!.. Гиацинта, живо!

Но Гиацинта не была на этот раз проворна.

— Люди-то из рабов в купцы выходят! — со вздохом шепнула она Никифору, а затем, нехотя, поплелась за матерью в кладовую доставать вино и соленую рыбу для гостей.

Люциана, напротив, теперь сделалась бойкой, как давно не была; болтая без умолку с приехавшим Евменом, она сняла со стола посуду, вытерла стол тряпкой, отодвинула прочь лишние скамьи и стулья и уселась, вертя в руках свое красивое вышиванье.

— Что ты, Гиацинта, надулась? — спросила Катуальда свою дочь в кладовой.

— Ничего, матушка.

— Как ничего? вижу!.. полно завидовать сестре!.. чем Никифор не хорош?

— Хорош, да не купец… да и батюшка за него не отдаст… Амариллу отдаст, — не меня.

— Амарилле за ним не быть!.. я одна тут управлюсь; ступай с ней коров доить.

Девушки пошли в поле, где вместе со стадом господ паслись и четыре коровы рыбака.

Жизнь владельца Риноцеры и его жены была подобна ясному южному осеннему вечеру, подобна лучам заходящего солнца над невозмутимым зеркалом вод горного озера, защищенного от бурь высокими утесами.

Кай-Сервилий был в это время крепким, здоровым старцем с совершенно седыми, но еще густыми кудрями, величественный и приветливый, как прежде, только его лицо уже не носило отпечатка грусти, а выражало полное довольство.

Аврелия превратилась в красивую матрону со здоровым цветом лица и также выражением довольства.

Они до сих пор любили друг друга, как в день своего окончательного примирения и помолвки в Риме. Ни разу со дня своей свадьбы они не разлучались дольше, как на один день. Никакого дела ни один из них не начинал, не попросив совета другого.

В соседстве все их уважали, несмотря на то, что их дом не блистал роскошью, как дом Семпрония, и не давались в нем веселые пиры и спектакли, как у Фабия и Клелии на их вилле.

Клелия изредка бывала у своей кузины и, как прежде, подсмеивалась над ее простодушием. Кай-Сервилий и Аврелия вышли, по своему обыкновению, утром в сад, чтоб до завтрака самим полить и подвязать наиболее любимые цветы. Старшие их сыновья служили в Риме; младший еще спал.

— Что ты, мой друг, так тревожно смотришь каждый день в ту сторону? — спросила Аврелия, — отчего ты так грустен бываешь по утрам? тебе жаль бедную Амариллу?

— Бедное дитя! — ответил Сервилий, вздохнув, — ее господин упрям, точно осел. Погляди, Аврелия, вон она идет с Гиацинтой в поле коров доить. Жестока судьба этой девочки!.. покуда она была маленькой, хозяева, как родители, ее баловали; и не они одни: все ее любили. Часто бегала она к нам; мы ее учили, как свою дочь. Полюбил ее и Семпроний, брал на свою виллу гостить, хотел взять совсем к себе. Тут-то и начались ее беды!..

— Гиацинта, мой друг, тоже премилая девушка, но ее не сравнишь с Амариллой. В фигуре Амариллы есть что-то такое очаровательное, вместе веселое и грустное, что не выразишь никакими словами. Если она стоит в раздумье, опустивши взоры, то ее длинные ресницы придают ее лицу выражение идеальной меланхолии, как на статуях Калипсо или покинутой Психеи. Когда она засмеется и взглянет прямо на того, с кем говорит, то сообщает чувство восторга. Если она, как ты уверяешь, напоминает тебе умершую Рубеллию, то я понимаю, за что любил ты эту несчастную женщину.

— Странная случайность!.. ее сходство с этим идеалом моей юности поразительно. Погляди, Аврелия… Публий догнал девушек… зачем?.. чего ему надо?.. шалуны все эти мальчишки!

Девушки и догнавший их молодой человек быстро скрылись из вида пожилой счастливой четы, продолжавшей с недоумением рассуждать о странном поступке племянника.

— Здравствуйте, милые подруги моего детства! — окликнул девушек молодой воин.

— Здравствуй, господин!.. доброе утро! — ответили рыбачки.

— Амарилла, я не забыт тобой? — спросил он.

— Нет, господин, — ответила рыбачка, смутившись, — а тебе меня помнить, я уверена, некогда было.

— Амарилла, помнишь ли, как мы вместе читали стихи? помнишь, как ты мне плащ чинила?

— Помню, господин; я-то, пожалуй, и забыла бы все это, да только…

— Не можешь?

— Матушка-хозяйка про тебя напоминает, — ответила простодушная девушка.

— Матушка… а ты сама?

— Я стараюсь забыть тебя, господин… хозяин не велит о тебе говорить.

— Дай я тебе ведра понесу.

— Иди, господин, твоей дорогой… каждый день я эти ведра таскаю; к чему тебе их в руки брать?

— Понеси, господин, мои; я не спесивая, — сказала Гиацинта, — мне часто Никифор помогает мешки да горшки таскать дома, хоть батюшка и колотит его каждый раз за это, потому что решил отдать за него Амариллу, а не меня.

— У тебя жених есть, Амарилла? — спросил Аврелий, взяв с усмешкой от Гиацинты ведра.

— Есть, господин… матушка хочет Гиацинту за него отдать, а батюшка — меня.