Все это произошло так быстро, что ошеломленный Нарцисс, только попавши в ярко освещенную залу, в общество знатнейших людей Рима, догадался сделать себе вопрос: доесть ли ему эту жалкую лепешку, бросить ли ее на роскошный, мозаический пол или спрятать в сумку? но он не сделал ни того, ни другого, ни третьего, а так и оставил ее в руке, точно принеся в подарок.

Вопрос о лепешке сменился в его голове ужасом предположения, что его сию минуту узнают, начнут издеваться над его превращением в старика, выгонят с позором, и никто его не защитит, потому что нет около него его верного друга.

Этот солдат — совсем не Электрон; даже голос у него другой, — не певучий, нежный тенор, а что-то резкое, близкое к басу. Напрасно вглядывался Нарцисс, стараясь уловить знакомые, милые черты лица; напрасно вслушивался; это не певец.

В широких креслах сидели люди один другого ужаснее: угрюмый Семпроний сдвинул свои седые брови до того сердито, что они совсем сошлись у него над носом; подле него сидит гордый красавец Фабий-Санга, насмешливо поглядывая на вошедших; дальше Квинт-Аврелий с ядовитой улыбкой на тонких, бледных губах. Много, много там было именитых граждан, а среди них, точно непобедимый Кир персидский или фараон Птоломей египетский, восседал Цицерон, этот, известный всей Италии, худощавый человек с резкими чертами лица, длинным носом и огненными глазами, жгущими самую душу того, кто имеет несчастие обратить на себя его немилостивый взор.

Одичавший в своей пещере художник-отшельник уже давно забыл, что общество этих самых людей было когда-то его обыкновенным ежедневным обществом, а мозаический, каменный паркет, — единственным полом, по которому могли ходить без отвращения его изнеженные ноги. Все ему теперь тут было дико, чуждо; он сознал в эти минуты яснее, чем когда-либо, что Квинкций-Фламиний в самом деле умер или убит, а он — не кто иной, как Каллистрат или Нарцисс, слуга слуги этих людей. Не захотелось ему домогаться возвращения своего потерянного имени и прав, если б даже все это присвоил самозванец, если б даже привел с собой самозванку и назвал ее Люциллой. Ничего ему больше не надо: нить, соединявшая его со всем этим блеском, порвалась навеки; его душу томило одно тоскливое чувство, что он не видит своего друга и защитника в этом грубом солдате. Ему хотелось, чтобы певец снова взглянул на него своим ласковым взором, назвал его своим милым Нарциссом и увел отсюда далеко, на простор и волю, в лес или в тихую пещеру к его картинам и резьбе. Он сделал шаг назад, невольно отступая к выходу, но, точно тисками, сжала его руку рука его неумолимого товарища. Он видел, слышал, но не понимал, что вокруг него говорят; все слилось в какой-то неясный хаос предметов, речей. и лиц, в хаос, похожий на кошмар больного мозга. Он видел и слышал, как его превращенный товарищ низко поклонился всем присутствующим и сказал:

— Люций-Астерий имеет счастие приветствовать почтенных сенаторов и всадников Рима.

— Предводитель? — спросил Цицерон.

— Охранителей закона и порядка, — договорил таинственный бандит, — а это мои помощники: Аристоник, начальник купцов, и Аминандр, начальник бандитов.

Дальнейшего разговора Нарцисс не слышал, пораженный новым именем своего друга.

— Люций-Астерий, — мелькало у него в голове, — вот оно, его настоящее имя!

— Твои люди готовы, Астерий? — спросил Цицерон.

— Да, почтеннейший нареченный консул; я узнал и могу сообщить сегодняшний пароль Катилины. Вот эти двое из моих людей проберутся в дом Порция-Лекки, в самое подземелье; остальные займут прорытую катакомбу. Когда все заговорщики будут налицо и начнется обряд кровавой клятвы, наши дадут знак; пробивши тонкую оставленную стенку, мы в минуту бросимся из катакомбы, как некогда наши предки из подкопа в Фиденах, с оружием в руках. Двери выхода будут замкнуты извне нашими помощниками. Всех заговорщиков ждет неминуемая гибель.

— Астерий, — возразил Цицерон, — ты храбрый и сметливый человек, но мне не нравится этот план. Могут сказать, что я, еще не попавши в консулы, поступаю, как диктатор, и притом совершенно противозаконно. Какое право, могут спросить, имел я с моими друзьями делать тайные ходы под улицами и врываться в чужие дома? кто дал мне полномочие спасать Рим, когда народ еще не просил меня об этом? пусть ваша катакомба служит вам только для того, чтобы следить тайно за злодеями, но явное насилие поведет только к моему и всеобщему вреду. Мы должны и можем лишь противодействовать замыслам Катилины на явную власть, разрушать все его планы, узнавая о них заблаговременно и стараясь разъяснить народу пустоту громких фраз этого лицемера. Убивши его и его клевретов, мы дадим нм незаслуженный ореол мученичества, о котором наши враги, оставшиеся в живых, не замедлят сочинить всевозможные легенды. Из отрубленных голов этой. гидры вырастут новые головы подражателей, и Рим не избавится от язвы беспорядков. Надо, чтобы сам народ сделался помощником своих правителей, охранителем их от покушений, а городов от грозящих пожаров и грабежей. Противопоставим тайному обществу Катилины тайное общество охранителей закона и порядка, охранителей веры отцов и собственности, и будем спокойно ждать грядущих событий.

— Твои желания — закон для меня, почтеннейший Марк-Туллий, — ответил бандит, — я исполню это.

— В день выборов займи с твоими людьми Марсово поле и вели им настраивать народ против Катилины.

Сказав это, Цицерон кивнул головой. Бандит поклонился и повел своего товарища к выходу. Около самой двери он внезапно толкнул его за колонну и заслонил собой.

Нарцисс увидел, как мимо них прошли две женщины, закутанные в покрывала. Одна из них открыла свое лицо и упала на колена, воскликнув: — Жертва порока молит вас, почтенные граждане, о прощении… я — Фульвия, дочь Фульвия-Нобильора. Возвратите мне мое имя и любовь отца!

— Пойдем отсюда! — шепнул певец-бандит товарищу, — нам больше нечего тут делать.

Они пошли медленно и безмолвно по улицам.

— Астерий! — окликнул бандита сзади знакомый голос, и могучая рука ласково легла на его плечо.

Это был Семпроний.

— Ты исполнил поручение Цицерона гораздо быстрее, чем мы все ожидали; Фульвия раскаялась и сообщила такие подробности о заговорщиках, что никакой лазутчик не мог бы разведать, — сказал он.

— Теперь ты не сомневаешься в моем умении, почтенный претор? — спросил бандит.

— Теперь я убедился, что мне нечего страшиться за тебя, — ответил Семпроний, — живи, где хочешь, и поступай, как найдешь лучше. Я вижу, что ты обдумал это дело прежде, чем взялся за него.

— Когда настанет день битвы, ты увидишь, что я не посрамлю имени сына, которое ты мне предлагаешь.

— И от которого ты отказываешься.

— Причины моего отказа известны тебе.

— Вспомни Амариллу!

— Я за нее покоен; Катуальда любит ее не меньше прочих детей. Кай-Сервилий и Аврелия, не имея девочки, любят ее, учат сами; благодаря им, она порядочно образована.

— Рыбаку это не нравится. Неужели ты не хочешь счастья твоей дочери?

— Счастье не в богатстве, мой щедрый патрон. Если Амарилла полюбит рыбака или невольника, зачем же тогда ей твое усыновление наперекор воле ее названых родителей? на что ей твое богатство, если оно разлучит ее с любимым человеком? Рыбак отчасти прав, считая за лишнее уроки Сервилия и твои подарки. Не зная тайны, он любит Амариллу, скорее, как настоящий отец, нежели господин, и заботится о ее счастье. Жених, выбранный им, очень хороший, честный молодец, и если б не любовь Гиацинты…

— Ты допустил бы Амариллу выйти за Никифора?! — вскричал Семпроний в ужасе.

— Я был бы рад ее счастью. Никифор нравится Амарилле; она не смеет его любить только ради подруги.

— А ее любовь к Аврелию?

— Такого же невинного свойства. Амарилла любит рыбака и сенатора одинаково, как друзей своего детства. Силы небесные охранили ее чистое сердце от страсти к кому-либо. Амарилла не пойдет против воли господской или родительской за неровню.